Сайт: Известия

Статья: Женщина российского адмирала
Дата публикации: 06.02.2009

Адмирал Александр Васильевич Колчак был расстрелян 7 февраля 1920 г. в Иркутске. Его переписка с Анной Васильевной Тимиревой длилась все пять лет их романа. Чудом уцелела совсем небольшая часть, которую адмирал незадолго до ареста передал одному из своих близких офицеров. Сейчас эти письма-дневники - в Государственном архиве России. Мы печатаем фрагменты некоторых из них.

Анна Тимирева - дочь известного пианиста и дирижера, директора Московской консерватории Сафонова. В начале знакомства с командиром Минной дивизии Колчаком в Гельсингфорсе (Хельсинки), где базировался Балтийский флот, Анне двадцать один год. Замужем за Сергеем Тимиревым, товарищем Колчака еще по кадетскому корпусу. Дружили семьями, в обеих - по маленькому сыну.

Колчак был старше Анны на девятнадцать лет. Он - не только крупный военный специалист, разработчик научной реорганизации флота, но ученый - гидролог, океанолог, практиковавшийся у Нансена участник арктических экспедиций, чьи исследования "работают" до сих пор.

Незадолго до ареста он сложил с себя полномочия Верховного правителя Омского (Российского) правительства, передав их генералу Деникину. Адмирал закончил борьбу, его поезд шел во Владивосток. Обожаемая женщина была рядом. Впрочем, людей из эсеровского Политцентра, явившихся 15 января арестовывать Колчака, она не интересовала. Но Анна, как говорится в бумагах, "самоарестовалась". Ночью 7 февраля увидела в "волчок", как Колчака уводили на смерть.

Ее арестовывали семь раз. Анна Васильевна умерла в 1975 году в Москве, похоронена на Ваганьковском кладбище.

Она и командующий флотом

1916 год

Весна, 1916 г. Прошло два месяца, как я уехал от Вас (Колчак назначен командующим Черноморским флотом. - Э.М.), и на душе так же мучительно и больно, как будто это было вчера. Вы ушли из моей жизни. А без Вас она не имеет ни смысла, ни радости.

13 октября. Она: Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила утром Вам письмо, а вечером мне сообщили слухи о гибели "Императрицы Марии". (Самый сильный линейный корабль флота взорван на рейде, погибло около 300 человек. - Э.М.) Это был бы такой ужас! Никогда "Марию" не видела, но сроднилась душой за то время, что Вы - в Черном море. Что я могу! Только писать о своей тревоге, нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам. Анна Тимирева.

1917 год

Батум, эск. мин. "Пронзительный", 28 февраля 1917 г. Третьего дня утром ушел из Севастополя в Трапезунд (город в Турции, взят в апреле 1916 г. - Э.М.). Удивили магнолии и камелии, покрытые прямо царственными цветами. Ординарец, раненый на фронте осетин, заметив мое внимание к цветам, нарезал целую связку. Не стыдно было бы нести их Вам, но Вас нет, и пришлось изобразить трогательную картину: "химера" (так Анна звала Колчака), которой подносит камелии добрый головорез. Они стоят передо мной с Вашим походным портретом.

"Имп. Екатерина", на ходу в море, 11 марта. Получил телеграмму от Родзянко (председатель Государственной Думы. - Э.М.) о падении правительства, а через день пала сама династия. (Первым из всей команды Колчак присягнул новому правительству и провел парад войск по случаю победы Февральской революции. - Э.М.) Я поставил задачей сохранить вооруженную силу, крепость и порт, тем более что получил основание ожидать появления неприятеля в море. Офицеры, команды, рабочие, население доверяют мне. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на вулкане или пороховом погребе.

Ужасное состояние - приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания кроме собственного авторитета. Десять дней я почти не спал. Массы, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению. Еще раз убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей! 10 дней я занимался политикой и чувствовал к ней отвращение, моя политика - повеление власти, которая может повелевать мной. Иду на Юг. Где теперь Вы, Анна Васильевна?

"Я плохо стал представлять вас"

13 марта. Подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны. Читал сегодня историю англо-голландских войн. Флоты держались сутками в виду один у другого, прежде чем вступали в бои, продолжавшиеся 2-3 днями с перерывами для отдыха и исправления повреждений. А теперь стрелять приходится во что-то невидимое, подлодка взорвет корабль, сама не видя и не зная результатов. Летает какая-то гадость, в которую почти невозможно попасть. Ничего для души нет. Не сердитесь на меня за эту болтовню? Мне хочется говорить с Вами. Я как-то плохо начал представлять Вас.

11-14 марта. Впечатление, что все кончено и Анны Васильевны нет. Близится катастрофа, и тогда мне придется иметь дело уже с историческим позором бессмысленного бунта на флоте в десяти часах перехода от неприятеля. Допустимо ли в таком случае какое-либо отношение Анны Васильевны к командующему флотом? Конечно, нет. Думаю, что Вы не поставите мне это в вину.

26 марта. События создали у Вас представление, что я под их влиянием смогу "совсем стереть Вас из моей памяти". Это и понятно - на моих глазах многие в такие дни совершенно меняются: психология, мораль. Но я никогда не думаю о Вас так много, как в трудное время.

Ремонт путей сообщения в преисподней

27 марта. С какой радостью я принял бы на себя все, что могло бы быть опасным для Вас! Благое желание, которое годится только для ремонта путей сообщения в преисподней.

1 апреля. Внутренняя политика явно поглощает войну. Это лежит в глубоко невоенном характере масс, пропитанных безжизненными идеями на почве дикости и полуграмотности.

9 мая. Я потерял все, что для меня являлось целью огромной работы и даже содержанием и смыслом жизни (план завоевания Черноморских проливов и Константинополя рухнул, Колчак в первый раз подал прошение о снятии с должности. - Э.М.). Это хуже, чем проигранное сражение, ибо там остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только бессилие перед глупостью, невежеством и моральным разложением.

"Дерзкий", на ходу в море, 20 мая. Первое, что я сделал, когда прибыл на корабль и остался один, - собрал все, что напоминало Вас, Ваши письма, фотографии, уложил в стальной ящик с особым замком и приказал убрать подальше.

Кортик брошен в море

6 июня. Вы писали, что у Вас была мысль приехать повидать меня на вокзале. Я ждал Вас, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка. Отчего этого не случилось? Не стоит разбираться. Я думал, что должен был уйти от Вас в дни октябрьского несчастья (гибель "Марии". - Э.М.). Я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих планов в апреле. В часы горя я не привык падать духом - я только делаюсь действительно жестоким и бессердечным.

За 11 месяцев я осуществил полное господство на море. Но больше не хочу думать о флоте. (Митинги в Севастополе накаляли страсти против офицеров. Когда члены судового комитета пришли к Колчаку с требованием сдать даже холодное оружие, он бросил кортик в море и телеграфировал Временному правительству о своей отставке. - Э.М.).

12 июня Приехал в Петроград. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Единственное желание - повидать Вас перед отъездом. Вы непричастны к тому, что случилось. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал страдания при мысли, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона - горе побежденным.

17 июня. В субботу - секретный разговор с послом США, мое решение принять участие в операциях Американского флота в Средиземном море. (Временное правительство назначило Колчака главой русской миссии для передачи опыта морской войны. - Э.М.)

17-24 июня. Мне нет места на родине, которой я служил почти 25 лет, и вот, дойдя до предела, я нахожусь в положении кондотьера и предлагаю чужому флоту свои военные знания, способности и, в случае надобности, голову и жизнь в придачу. Быть может, лучи высшего на земле счастья - военного успеха и удачи - осветят чужой флаг. Увидеть Вас перед уходом - вот о чем я думаю в эти дни, не смея ни просить, ни надеяться.

"Примите поклонение"

28 июня. Глубокоуважаемая, милая Анна Васильевна! Живу воспоминаниями о Вашем пребывании в Петрограде. Благополучно ли Вы доехали до дома в непосредственной близости товарищей, забравшихся в вагон перед отходом поезда? Ваш приезд был компенсацией за все пережитое. Примите мое обожание и поклонение.

4 августа. Третий день, как я в Лондоне, где жду ухода в Америку. Впечатление после оставления России невеселое. Испытываешь чувство, похожее на стыд, при виде того порядка и удобств жизни, о которых как-то давно утратил представление на родине. А ведь Лондон - в сфере воздушных атак. Иногда немцы сбрасывают бомбы, как Бог (немецкий) на душу положит, и убивают преимущественно женщин и детей.

7 августа. Рассказать Вам про английскую гидроавиацию? За два года англичане создали это грозное оружие. Надо видеть, чтобы понять, что такое господство над морем или воздухом. Надо испытать то чувство уверенности в силе, желание встречи с противником, которое появляется, когда имеешь оружие, превосходящее такое же у противника.

Сегодня так был счастлив, думая о Вас в Северном море, вспоминая последние наши дни, когда Вы были так близко.

Вашингтон, 12 октября. Мои надежды на участие в известной Вам операции (Дарданелльской. - Э.М.) не оправдались. Обсуждение в Вашингтоне выяснило неосуществимость предприятия. Не знаю, что буду делать в России. Фактически она перестала воевать. Так смотрят на нее все союзники. Мы справедливо заслужили сомнение в своей способности не только вести войну, но справиться с внутренними делами. Я не могу отделаться от чувства неловкости, бывая в форме русского офицера.

30 декабря 1917 г. Я принят на службу Его Величества Короля Англии и еду на Месопотамский фронт (бои британских войск с турецкой армией. - Э.М.). Уезжаю через Шанхай, Сингапур, Коломбо, Бомбей. В просьбе, переданной Правительству Его Величества, я сказал: не могу признать мира, который пытается заключить моя страна с врагами. Обязательства моей Родины перед союзниками считаю своими обязательствами. Пусть Правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а как на солдата, которого пошлет туда, куда сочтет наиболее полезным.

"Эти дни - агония"

1918 год

3 января 1918 г. Вы отдалились от меня куда-то очень далеко. На меня ложится все то, что происходит сейчас в России, хотя бы даже в нашем флоте, - ведь я адмирал этого флота, я русский. Я редко, почти никогда, не думаю о Вас вне связи с войной, и когда думаю о ней, - не хочу Вас видеть. Возникает боязнь вызвать у Вас презрительное сожаление. И пускай это будет с Вашей точки зрения мистический бред.

Второй месяц в Японии. Давно у меня не было такого полного безделья. Я пытался когда-то заниматься китайским языком, чтобы читать подлинники. Теперь достал несколько трудов, чтобы познакомиться с учением буддийской секты Зен. Она смотрит на дисциплину как на способность или искусство, которое можно развить. Военные Японии сразу оценили ее значение для войны. В Иокогаме большое русское общество - бежавшая от революции бюрократия. Не знаю почему, но я в него не вошел и не желаю входить.

Шанхай, 29 января. Дорогая, милая моя, обожаемая Анна Васильевна! Приходится сидеть и ждать "Dunera", которая опаздывает и уйдет на юг только через неделю.

Шанхай, февраль. "Dunera" привезла чуму. Отход отложен на десять суток. Другого парохода в Индию нет.

Я долго не спал в эту ночь. Достал клинок Котетсу и долго смотрел на него в полутемноте у камина. Слабый свет потухающих углей отразился на блестящей полосе клинка, появились какие-то тени, образы, похожие на струящиеся полосы тумана, как будто клинок зажил скрытой в нем жизнью, составляющей "часть души воина".

Петроград, 7 марта. Она: Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя! Эти дни - агония. Видеть Вас при том, что делается, не хочу. Когда-нибудь, когда можно будет начать на развалинах нашей родины, как я буду ждать Вашего возвращения!

8 марта. Сегодня получила из Кисловодска письмо. Отец мой очень болен, у него был удар. Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с тех пор, как брат мой был убит два года назад, его точно сломило. И я его так давно не видела. В эти горькие минуты чего бы ни дала, чтобы заглянуть в Ваши глаза.

10 марта. Отец умер, не приходя в сознание. С его смертью точно душу вынули из нашей семьи.

Правительство сегодня выехало в Москву. Рыщут броневые автомобили - как будто белой гвардии, действующей в контакте с немцами, красная гвардия тщится с ними сражаться.

"Даже звезды здесь чужие"

Сингапур, 16 марта. Встречен распоряжением английского правительства вернуться немедленно в Китай для работы в Маньчжурии и Сибири. Оно нашло, что использовать меня там в видах союзников и России предпочтительно перед Месопотамией.

Жду первого парохода, чтобы ехать обратно в Шанхай и оттуда в Пекин, в Харбин (для организации русских вооруженных сил. - Э.М.). Какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное передвижение по земному шару.

Даже звезды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие. Только низко стоящая на севере Белая Медведица и Орион напоминают мне Вас. Может быть, Вы иногда смотрите на них и вспоминаете Вашу "химеру", которая действительно заслуживает последним периодом своей жизни такое наименование, означающее нелепые фантазии.

Харбин, 29 апреля. Менее всего я мог предположить, что Вы на востоке, так близко от меня (Анна Васильевна выехала с мужем во Владивосток в апреле. - Э.М.). Что это - сон?

P.S. За три года до смерти ей пришла весть из небытия. Сибирский корреспондент "Известий" Леонид Шинкарев, изучая присланное из архива КГБ следственное дело по обвинению Колчака, обнаружил в одном из томов клочок оберточной бумаги, так и не дошедший до нее. Последняя записка Александра Васильевича. Шинкарев нашел Анну Васильевну в Москве в доме родных на Плющихе. У нее не хватило душевных сил прочесть записку, читал Шинкарев, хотя и у него перехватывало горло.

"Дорогая голубка моя, спасибо за ласку и заботы обо мне... что значит "в субботу наши прогулки окончательно невозможны"? Не беспокойся обо мне... Я думаю только о тебе и твоей участи - единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь, все известно заранее. За каждым моим шагом следят... Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, сохрани себя. Целую твои руки".

Леонид Шинкарев смог опубликовать это лишь через двадцать лет ("Известия", 18.10.1991)