Сайт: People's History

Статья: Ботиночки все-таки жалко

Майкопский драматический театр существовал столько, сколько я себя помню. Папа работал там главным режиссером и какое-то время пел в оперетте. У него замечательный слух. А мама была актрисой, очень хорошей актрисой. В театре одновременно работали две труппы: адыгейская и русская. И всем этим папа заведовал. Это было сразу после войны: вокруг полная нищета и разруха. Спектакли шли каждый день, без выходных, - и длинные спектакли. Провинциальный театр - это и сейчас порой очень трагическая история. Много таких театров, где все как после войны. Артисты плачут от невозможности жить по-человечески, репетировать хорошие роли с хорошим режиссером и получать хоть какую-то зарплату. Ничего этого нет. Живут как какие-то беженцы. Но в Майкопе был хороший театр. Помню, директора звали Борис Павлович. Они с папой очень много работали, все время что-то такое придумывали, что театр знали и в него шли. Иногда, приходя домой, он даже маму называл Борис Палыч. Они прилагали какие-то дикие усилия. Папа придумал такой ход: он пригласил для работы в театре молодых красивых ребят, которые не были артистами по образованию, но умели прекрасно двигаться по сцене и хорошо петь. Людям, пережившим войну, нужен был театр, где бы они могли забыться и хоть чуть-чуть порадоваться, посмеяться и увидеть сказку. Это не коммерческое искусство было, а утешающее. Люди отдыхали и еще заряжались какой-то энергией. И это, очевидно, не от ума было придумано, а по интуиции. Без зрителя театру грозила смерть, а актерам голод. А когда приходил зритель, нельзя было его растравлять, надо было обласкать.

Каждый вечер какая-то часть труппы ехала в деревню, или в какой-нибудь район, или в другой город, а какая-то на месте играла. Нужно было зарабатывать деньги, чтобы кормить семьи. Обычно они ездили на грузовике. Мама, как человек больной туберкулезом, сидела рядом с водителем. Это была ее привилегия. Однажды грузовик перевернулся, мама выпала из кабины на полном ходу, но успела поджать ноги. Может, благодаря этому, осталась жива. Поздно ночью ее привезли домой, она была вся в грязи, пальто покрылось ледяной коркой...

Не помню точно, когда это было, но меня взяли с собой. Видимо, не с кем было оставить. Приехали в какой-то продуваемый всеми ветрами неотапливаемый клуб. Поставили декорации: Во время спектакля отключился свет. Пришлось играть при свечах, ведь зрители в зале сидят. Я вообще не понимаю, почему люди в театр ходили, тем более в деревнях. А ведь показывали не что-нибудь, а "Коварство и любовь" Шиллера, мама играла леди Мильфорд. Иногда спектакль затягивался за полночь. Вдруг вижу: снимают уже задник, чтобы грузить, а актеры на сцене продолжают играть...

Зимой холодно, потому что не топили, а летом на юге жара градусов под сорок. В Майкопе был маленький летний театрик над рекой, с зелеными крашеными скамейками: А напротив - комната смеха с кривыми зеркалами. Я хорошо помню этот парк. В центре - кремль из фанеры, а внизу река. Вокруг фанерного кремля - цветы калы. А направо летний театрик. Маму затягивали в корсет в эти сорок градусов жары. А жара в Майкопе держится до десяти-одиннадцати вечера. Внизу в реке лягушки кричат, а здесь на сцене "Коварство и любовь" (или "Кремлевские куранты" Погодина). И люди играют с такой самоотдачей! В белых париках, с наклеенными ресницами, дышать нечем, очень неполный зал - что-то невероятное. Были еще какие-то спектакли, но мне почему-то запомнился именно этот. И мама: у которой легких почти нет: Она где-то лет в двадцать семь решила помочь своему театру распространять билеты. Актерам казалось, что люди не идут, потому что кассиры (интересно, что те из них, кто распространял билеты по районным клубам, назывались "борзыми") неумело работают. Вот она в эту жару набегается как "борзая", придет, ведро холодной воды на себя выльет - и опять в театр. И сначала воспаление легких, потом еще воспаление легких, а потом и туберкулез. А лежать нельзя, надо работать, и болезнь запустили. В городе много было туберкулезников - после войны эта болезнь свирепствовала повсюду. И вот, мою маму, с четырьмя кавернами в легких, затягивали в корсет: (Я бы не стала этого делать, потому что не смогла бы играть, когда нечем дышать и болят ребра.) Какая же это актерская самоотверженность - в жару, в корсете, в парике, с наклеенными ресницами терзать себе душу в течение двух-трех часов, а потом за кулисами кашлять кровью.

Бабушка умерла, а она в этот день играла Сюзанну из "Женитьбы Фигаро": нельзя было отменить спектакль. Когда мама умерла, я тоже играла...

Еще со времен оперетты я помню мамину и папину подругу, тетю Душу. Она шила невероятные костюмы. Красила какие-то шелка, и получались яркие и красивые цвета. Когда меня принимали в пионеры, тетя Душа шила для спектакля "Баядерка". И вот из материала для костюма жрицы огня (цвета алой крови) она вырезала мне такой огромный галстук, что, когда мне его повязали на шею, он был у меня до колен. Мне было ужасно неловко: у всех галстуки как галстуки, а мне тетя Душа, от своей широкой души, отрезала такой, что получился один конец между лопаток, а другой до колена. И все узнавали платье Баядерки.

А вообще, вещи мне шила мама. Когда меня снаряжали в Москву в институт, мама сшила мне все, что только могла. Единственно, что купили на толкучке, - это пальто. Страшное пальто. Оно меня унижало, потому что было такое немодное!!! Так было стыдно среди однокурсниц. Есть еще одно воспоминание о Москве, гораздо более раннее. Папа учился в ГИТИСе на курсе у Горчакова (у него по сей день ничего светлее, чем ГИТИС и Горчаков просто нет). Потом, уже по прошествии многих лет, его направили сюда в Москву на курсы повышения квалификации. Повращался он здесь среди молодых режиссеров, окунулся в московскую атмосферу и вернулся в Майкоп этаким франтом в потрясающей зеленой фетровой шляпе. Из всех столичных подарков я лучше всего помню ботиночки. Тогда ни у кого не было зимой ботиночек, ходили в ботах. А у нас с мамой теперь были - такие красивые, отороченные мехом. Мы еще таких не видели. А потом все то немногое, что он купил на свою московскую стипендию, украли. Обчистили наш дом. Сколько с тех пор воды утекло, сколько всего я потеряла! Но память - это такая удивительная вещь. Я по сей день иногда вспоминаю и думаю: "Как ботиночки жалко".