Сайт: People's History

Статья: Ольга Аросева

Отца Ольга Александровна и по сей день любит безмерно. С наслаждением вспоминает атмосферу в доме на набережной, где они жили по возвращении из-за границы. В квартире бывали Немирович-Данченко, Ромен Ролан, Таиров с Коонен, молодой Борис Ливанов... Все это кончилось в 37-м, когда Александр Яковлевич, чувствуя, что вокруг него, да и в стране, происходит что-то непоправимое, сам поехал к Ежову, которого знал с гражданской. Видимо, хотел поговорить "как коммунист с коммунистом". Не вернулся. Оля тогда решила не вступать в комсомол: для этого требовалось отречься от отца - "врага народа". Она даже поколотила старшую сестру-комсомолку, которую заставили это сделать.

Легкомысленная, эксцентричная и наивная, мама нашей героини была родом из польских дворян. Ольга Вячеславовна Гоппен окончила институт благородных девиц и хотя не испытывала враждебности по отношению к советской власти, но и приспособиться к ней никак не могла. (Аросева вспоминает, как в голодные послевоенные годы колдовала над салатом из трески с картошкой, а мама, лежа на диване, суфлировала: "Обязательно приготовь соус сабайон..." Сама она готовить никогда не умела.) Но очаровательные странности не помешали Ольге Вячеславовне добиться, чтобы после ареста бывшего мужа ей отдали дочерей, которые прежде жили с отцом. Кажется, она даже встала на колени перед высокопоставленными чекистами. И вымолила: в детский дом девочек не отправили.

ПЕРВЫЕ РАДОСТИ. Еще со времен пражского детства выяснилось, что Оля Аросева - прирожденная актриса. Как-то раз, посмотрев "Трехгрошовую оперу", она нарезала лохмотьями платье, как у нищих персонажей спектакля, и вместе с подружкой-чешкой отправилась просить милостыню, рассказывая изумленным буржуа трогательную легенду, будто мама их оставила, а папа денег не дает. Дело чуть не кончилось дипломатическим скандалом: в газете появилась заметка о дочери советского посла, собирающей подаяние. (Нищих в те годы в Праге не водилось.)

Приехав в Москву, Оля дебютировала в школьном театре. Сыграла японского шпиона, которого задерживает бдительная пионерка. Вместе с первой ролью появился и первый поклонник; ухаживал он своеобразно - регулярно срывал с объекта поклонения зимнюю шапку и забрасывал на дерево. Но однажды поплатился: решительная Оля вылила на его белобрысую голову пузырек чернил, и незадачливому ухажеру пришлось ходить в школу с сиреневой шевелюрой.

Упомянув о первой роли и первом поклоннике, стоит рассказать и о первом гонораре. Как ни странно, к лицедейству он отношения не имел. Однажды, по пути на стадион, где наша героиня занималась гимнастикой, к ней подошел невысокий человек не слишком примечательной наружности и предложил написать ее портрет. Он платил ей как настоящей натурщице. Это был Николай Ромадин. Результатом их дружбы оказались два полотна, которые потом, став взрослой, Ольга Александровна выцарапала у художника с большим трудом. Старик привязался к своей модели и боялся, что, заполучив портреты, она перестанет его навещать.

Ее ранняя юность совпала с войной. Именно в это серьезное время молоденькая девушка поступила... в цирковое училище. Правда, она мечтала быть наездницей, но коней, как на грех, мобилизовали. Новоявленная циркачка не отчаивалась - с энтузиазмом жонглировала и ходила по проволоке. Параллельно с цирковым училищем она успевала посещать десантную школу, и неизвестно, чем бы это кончилось, но свойственный Аросевой с детства страх высоты, мирно дремавший на арене, просыпался во время тренировок по прыжкам с парашютом. Девушка буквально теряла сознание от ужаса и была отчислена. Зато со второй попытки прошла в театральное.

ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ АВАНТЮРИЗМ, присущий нашей героине, сыграл поворотную роль в ее судьбе. В Москве проездом из эвакуации гастролировал ленинградский Театр комедии под руководством замечательного режиссера и художника Николая Акимова. Аросева, еще не завершившая обучение, пришла показаться, была встречена благосклонно и, предъявив диплом сестры, уже окончившей театральное, "обманным путем" просочилась в труппу. Уехала в Ленинград, где провела пять счастливейших лет, освоила азы профессии, партнерствовала с изумительными актерами. Здесь она впервые вышла замуж и здесь... угодила под суд - когда по недоразумению не явилась на спектакль, а тем самым его сорвала.

Но всему приходит конец. Причем хорошему - много раньше, чем хотелось бы. Акимова сняли, вменив в вину космополитизм. Отреклись от него все, за исключением двух человек: Бориса Смирнова (он впоследствии успешно играл Ленина во МХАТе) и нашей безалаберной, отчаянной, безоглядной героини, на удивление преданной тем, кто ее "приручил". В Ленинграде ей больше делать было нечего, и она вернулась в Москву.

Аросева осела в Театре сатиры, где работает и сегодня. Она - актриса определенного амплуа, но этим не тяготится, а, посмеиваясь, говорит: "На первых курсах в силу худобы мне давали играть лирических героинь, потом природный юмор победил". Впрочем, кто-то из критиков изъявил готовность печатно оплакать ее несостоявшуюся судьбу масштабной драматической актрисы, которой "доступны и тонкий психологизм, и острые формы трагифарса". Критик предположил, что она могла бы играть пьесы Беккета и Ионеско, Мамашу Кураж и Вассу Железнову. Что ж, возможно. Хотя, если б Аросева об этом помышляла, то сегодня, когда она собственноручно устраивает антрепризы и разъезжает со спектаклями по городам и весям, вплоть до Америки, организовать постановки было бы раз плюнуть. Но, скорее всего, Ольга Александровна понимает, что благодарной публике она милее в образе эксцентричной пани Моники и простодушных героинь рязановских комедий, поэтому не ломает рамки собственного амплуа. Тем более что в разные времена оно позволяло работать в пьесах Островского, Эрдмана, Бомарше, Грибоедова, Кальдерона... Кстати, несмотря на неслыханную популярность, Аросевой долго не давали звание: диплома-то она так и не защитила, не доучилась. Впрочем, в последние годы актриса обласкана и властью, и "олигархией": из рук президента получила орден Почета, а от щедрот ЛогоВАЗа - серебристый "бьюик" к семидесятилетию.

Из характерных черт и особенностей нашей героини отметим любовь к животным, к преферансу, к путешествиям, а также к собственной даче, где она проводит большую часть свободного времени. Аросева отличается несравненным шармом, легкой стервозностью (в пределах разумного), исключительным чувством товарищества и непростым характером, который сама объясняет рождением между знаками Стрельца и Козерога: 21 декабря. (В один день со Сталиным, между прочим.) Жизнелюбивая актриса ценит банные радости и плавание в бассейне, курит "Мальборо", не прочь выпить с товарищами после спектакля, закусив не пижонскими деликатесами, а традиционной квашеной капустой. Аросева питает слабость к ярким украшениям (бижутерии не признает), причем убеждена, что в прошлой жизни была тайским ювелиром. Она никогда не считала себя красавицей, однако же и не сомневалась в своей способности вскружить голову кому угодно.

НЕМНОГО О МУЖЧИНАХ. Ольга Александровна предпочитает голубоглазых блондинов. Замуж выходила четырежды. Первый муж был музыкант, второй - артист Театра сатиры Юрий Хлопец-кий, третий - певец Аркадий Погодин, говорить о четвертом О.А. почему-то избегает. С избранниками она всегда расставалась без скандала, что позволяло впоследствии поддерживать самые дружественные отношения.

В конце 40-х безвестной еще артистке писал дивные письма очарованный ею Алексей Арбузов - знаменитый драматург, автор "Тани". Он мог делиться восхищением от новых стихов Пастернака, рассуждать о футболе, сетовать на бездушие "социалистического романтизма", иронизировать над самим собой, ввязавшимся в драку под Новый год, но всякий раз неизменно срывался в бездну тоски, страсти, недоумения: Ольга почему-то не отвечала.

"Что вы любите, от чего приходите в ярость? Чего хотите? Не знаю, не знаю. Почему же весь день думаю о вас? Какого черта?! Пишу эти длинные дурацкие письма. Мне следовало бы подать на вас в суд за наваждение. Вы, вероятно, хитрая, злая, скверная. Но как бы я хотел положить свою голову вам на колени. Как бы я хотел забыть обо всем!"

"Я глядел тогда на вас и удивлялся мгновенно возникшей близости - и удивлялся и страшился, сам еще не зная чего. И осенняя ночь, когда мы шли по пустынному, освещенному луной Ленинграду, мост через Фонтанку, ваши теплые руки и трижды проклятая улица, та, на которой вы живете. <...>

Десять часов десять минут. И ваши губы, ваши дрожащие влажные губы.

Десять часов пятнадцать минут. Ваша милая рука, которая гладит мою голову. Что происходило в мире в эти мгновения? Не было ничего кроме вас. Я чувствовал ваше сердце, ничего не помнил и сходил с ума..."

Арбузов бомбардировал ее письмами семь месяцев. В последних посланиях называл своей единственной небесной и земной любовью, доходил до исступленного отчаяния: "Чем ближе ночь, тем страшнее, когда вспоминаю о Ленинграде. Да полно. Существуешь ли ты на свете, моя проклятая выдумка?!"

...Лишь в недавней биографической книжке бесстрашная Ольга Александровна, - не испугавшаяся когда-то, девчонкой, написать Сталину, что не верит в виновность отца, - осмелилась объяснить свое молчание человеку, который уже не в силах ее услышать.

"Дорогой Алексей Николаевич!

Прошло всего полвека, и наконец-то я решилась Вам ответить.

Почему не сделала этого раньше, хотя вы так об этом просили?

Вы обрушили на мой неподготовленный двадцатилетний разум такой шквал бурных чувств, в таком высокохудожественном изложении, что каждый раз, берясь за перо, я понимала, каким убожеством будут выглядеть мои косноязычные признания. А - главное - по молодости я была, очевидно, очень рассудительна. Не то что я не верила в искренность Ваших чувств, но они, думалось мне, не очень надежны. И оказалась права. Ведь не побоялись же Вы через какое-то время уехать от меня - не умерли, не сошли сума, и то, как сложилась дальнейшая Ваша да и моя жизнь, подтвердило, что мы прекрасно и интересно ее прожили с другими людьми.

Да, наверное, нам было бы хорошо вместе. Но ненадолго. А теперь Вы останетесь со мной в Ваших письмах навсегда.

Когда мне приходится бывать в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, я хожу по "нашим" местам и помню каждый день, проведенный с Вами. Их было так немного...

Знаю, что чувство к Вам было самым сильным и самым красивым в моей жизни.

Прощайте, теперь уже - до свидания. Оля Аросева".

К этому как будто нечего добавить. Разве что несколько фраз из давнего письма Арбузова, писанного из Батуми 23 апреля 1948 года: "Страшно подумать, до чего мы все случайны. Случай сталкивает нас друг с другом, а потом он же и отталкивает, и всякий мог бы жить со всяким, если бы случай этого захотел? И какой ужас в этом сокрыт, что хочется закричать от страха.

Господи, помоги мне жить без надежды".

Ольга Аросева - о современниках

РАНЕВСКАЯ БОЛЬНА

"Она лежала в палате одна, похожая на короля Лира: седые волосы разметались по подушке, глаза все время уходят под веки... Спрашиваю: "Фаина Георгиевна, как вы себя чувствуете?" А она слабым голосом: "Начнешь меня завтра изображать по всей Москве?" Я села рядом с постелью и стала ее ободрять, хвалить: "Вы такая гениальная артистка, Фаина Георгиевна... Ведь у молодых красивых героинь все решает роль. Большая роль делает актрису гениальной. А у вас роли маленькие, вы - характерная актриса - и все равно героиня, звезда. - Совсем захожусь в похвалах, чтобы она не лежала вот так безучастно с "уходящими" глазами: - Вы единственная, уникальная, больше в мире таких нет..."

И тогда глаза приоткрылись, и с койки грозно так донеслось:

- А Анна Маньяни?.."

АХМАТОВА

"Ахматова произвела на меня странное впечатление. Она была в ботах. И вещи были на ней не то чтобы старомодные, а какие-то неряшливые, словно доставшиеся ей из прошлого времени. И чулки спущены. Но величавость, несмотря ни на что, оставалась. <...>

Раневская меня представляет: "Это Олечка Аросева, у нее мама, которая мне помогала - через Полину Молотову - с квартирой в Москве. А ты, Леля, знаешь, кто это? Это Ахматова. Ты стихи Ахматовой читала?.." Я, не задумываясь, отвечаю: "Да, конечно..." "Прочти Анне Андреевне. Будешь потом говорить, что сама Ахматова слушала тебя..."

И вот в меня какой-то бес вселился. И сегодня не могу объяснить своего хулиганства. Или же просто полной оторвой в те годы была, но встала в позу и принялась читать: "Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет..."

Наступила могильная тишина. Потом Фаина Георгиевна сказала, задумчиво и словно бы мне сострадая: "У нее такая интеллигентная мама, по-французски говорит..." И все. И больше ничего не сказала. А я тут как заору: "Ой, я спутала, спутала! Я сейчас вам прочту..."

И какое-то одно стихотворение всплыло в памяти. Там была строчка: "И только красный тюльпан, тюльпан у тебя в петлице..." И тут отозвалась Анна Андреевна: "Вы неверно читаете, потому что я писала это стихотворение в Ташкенте, на мотив восточной песни, - и запела протяжно: - И-и-и только кра-а-ас-ный тюльпа-а-ан у тебя в петлице..." Потом они отправились в театр, и Раневская дала мне последние указания: все нарезать должным образом, а корочки и ключ отдать дежурной по этажу. (В воспоминаниях Вечесловой и это есть: как Раневская устраивала банкет, пригласила какую-то девочку резать бутерброды. Той девочкой была я).

Через день Фаина Георгиевна меня благодарит: "Леленька, ты все сделала прекрасно, спасибо тебе". А я стою, мнусь, не знаю, как признаться: "Я все сделала, только одного не сделала..." Она спрашивает испуганно: "Чего? Чего ты не сделала?" "Я корочки не отдала... Я их себе взяла... Я их съела..." Она услышала и заплакала".