Сайт: Jewish.ru

Статья: Человек, который не мог сказать нет

- Нина Соломоновна, расскажите, пожалуйста, о Ваших детских воспоминаниях, о Соломоне Михоэлсе как об отце.

- Папа был необыкновенно мягким человеком, который излучал тепло. Но нам с сестрой Натальей он доставался очень мало, потому что практически все время был в театре, его буквально “рвали на части” все организации. Не в обиду актерам будет сказано, но как бы они хорошо ни играли, как бы ни заражались ролью, когда жизнь требует говорить о чем-то другом, они теряются. Но не потому, что у них не хватает мыслей, а потому, что привыкли входить в образ другого человека. Папа закончил в университете математический и юридический факультеты, по жизни был философом и хорошим филологом. Никто не мог себе представить, что русский язык был для него неродным. Поэтому папу всюду приглашали, он был генералом и на свадьбах, и на похоронах. Мы из-за этого его не видели. Чтобы увидеть папу, я ехала на его выступления. Мне говорили: “Какой у тебя талантливый, блестящий папа!” А я не слушала, что он говорит, и не видела, что он делает. Я просто на него смотрела. Мне его очень не хватало, потому что мама умерла, когда мне было всего шесть лет, а никаких бабушек не было. Папа был всем теплом, которое обычно получают дети. Поэтому я практически выросла в театре. После спектакля папа приходил домой в час ночи, а то и позже, и я вставала и сидела с ним, потому что другой возможности с ним поговорить не было. Я даже выкидывала номера: высовывалась в форточку, чтобы заболеть воспалением легких, и тогда он бросал репетиции и сидел рядом со мной. В послевоенные годы я записывалась к нему на прием. Когда очередь доходила до меня, он говорил: “Увидимся дома”. Я завидовала тем детям, которые могли крикнуть: “Папа, брось мяч!”. Мы только один раз были в зоопарке. Папа также никогда не знал цен, он мог дать 30 рублей, чтобы я купила новогоднюю елочку, и три рубля на коньки.

- Каким Вы помните его как творческую личность и члена еврейского антифашистского комитета?

- В детстве я его не воспринимала как величину, потому что, стоя у картины, ты не можешь ее полностью оценить. У него было чувство партнерства, наверное, поэтому к нему шли люди независимо от национальности. Это был брехтовский “человек, который не мог сказать нет”. И только когда его уже не стало, я начала понимать и глубину, и грандиозность этого человека. Он был очень придирчив к самому себе. Перед каждым новым спектаклем у нас стены дрожали. Он говорил: “Это провал!” А когда премьеру встречали бурными аплодисментами, а мы, дети, ожидали провала, он, как кот, стащивший тайком у хозяйки кусок мяса, чувствовал себя немножко виноватым. И только потом, когда я сама стала режиссером, я поняла, что к этому невозможно привыкнуть, это безумная ответственность. А что касается его членства в еврейском антифашистском комитете, то папа никогда не искал высокого поста. Они тогда были на гастролях по Европе с театром. Создатель театра Грановский остался, и театр оказался на папиных плечах. Папа не гордился своей ответственностью, но многое брал на себя. Мы как-то шли по Тверскому бульвару и увидели, как мужчина тащит женщину за волосы по земле. Папа, не раздумывая, стал их разнимать, но женщина ударила его по лицу и сказала: “Не мешай нам разговаривать!” Папа никогда не стоял в стороне, он просто не умел этого делать. Только в театре он чувствовал бы себя как в спичечном коробке. Ему нужно было вдохнуть в себя весь мир. У нас была огромная библиотека: 10 000 книг. Его влекли астрономия, астрофизика, математика и многое другое. Но все равно он считал, что знает мало. Папа уважал умных людей и не любил дилетантов, даже если не говорил об этом человеку вслух. Если удавалось, он спал в сутки 4 часа, иногда даже в ботинках. Он был человеком ответственным. А председателем комитета стал, скорее, из-за того, что у него были международные связи, очень развитое логическое мышление и чувство преданности родине: он надел медаль перед войной и снял ее, когда она закончилась, хотя никогда не любил носить регалии.

- Почему Вы избрали путь Вашего отца и занялись театром?

- Я выросла в театре, а когда находишься в этой среде, начинаешь думать по-театральному: мыслишь этими категориями, инсценируешь, ставишь в уме сцены. Многие дети мечтают кем-то стать. Я никогда не думала, что стану режиссером. Папа покупал мне рубанки, стамески, хотел, чтобы я как можно дальше оказалась от творческой профессии. Я сама мастерила самокаты, закрепки. Однажды мне пришлось работать электриком. Тогда я училась в 9 классе и ушла из школы, потому что не было талонов на продукты. В то время папа был на гастролях в Америке, а нам талоны не выдавали, заявив, что отец отоваривается в капиталистической стране. Он узнал, что я заочно учусь в театроведческом институте, только когда я была на третьем курсе. Он никогда не знал, в какой школе я учусь и в каком классе. Хотя прошло уже 50 лет, сейчас я режиссер и преподаватель актерского мастерства, папа остается моей частичкой. Я всегда его вспоминаю, когда снимаю новый спектакль, и думаю, что бы он сказал. Как и он, я стараюсь не стоять на одном месте.

- Еврейский мотив в творчестве Вашего отца был ли основным?

- Он занимал большую часть: это работа в еврейском театре, где Шагал расписал все стены, занятия еврейской культурой, вытягивание ее из местечка. А масштабность его мышления была очень большой, поэтому ему удалось перевернуть местечко. Он хотел, чтобы закончилось гетто. Он говорил: “Надо уважать все культуры”.

- Соблюдались ли в семье Михоэлсов традиции?

- К сожалению, нет. Просто не было времени. Притом, что моя мама была дочерью раввина, доктора философии, медицины. Его точка зрения была такой: вера не должна ограничивать знания. Такая позиция не очень приветствуется в Израиле. Наш дом был очень светским, и мы говорили на русском, потому что квартира была полна гостей, людей известных. Приходили физики, математики, подолгу спорили.

- Когда Вы переехали в Израиль, трудно ли было выучить иврит?

- У меня совершенно нет способностей к языкам. Я очень переживала, что не смогу заниматься преподаванием. Но, видимо, в каждом человеке есть интуитивное начало, и я стала постепенно осваивать язык на ассоциативном уровне. Но грамматику я не перевариваю совершенно: я засыпаю или у меня поднимается давление. Когда мне скажут “деепричастный оборот”, я тут же перестану говорить по-русски. Но как-никак, а я уже преподаю актерское мастерство в течение 28 лет.

- Как вы относитесь к такому понятию, как национальность?

- Прежде всего, я ценю человека в человеке. Ни один народ не должен быть обделенным, у каждого есть своя уникальность. Когда я училась в четвертом классе, у нас в школе была близорукая девочка. Она боялась выйти в коридор вместе с бегущими ребятами во время перемены, чтобы не упасть. Однажды я зашла в класс, а дежурный парнишка выгоняет ее в коридор: “Иди отсюда, армянка паршивая!” Недолго думая, я ударила его по лицу и сломала два зуба. В итоге нас обоих исключили из школы на два дня. Тогда я подошла к папе и спросила, правильно ли я поступила. После его одобрения я со спокойной душой пошла на каток.

- Какую страну Вы считаете своим домом, Израиль или Россию?

- И ту, и другую.

- Чем отличаются русские евреи от израильских?

- Израильское еврейство больше похоже на американское. Израиль – это маленькая Америка. Ведь там есть выходцы из Туниса, Марокко, арабских стран, бывшего СССР. Каждый строит свою берлогу по своему образу и подобию. Некоторые, наверное, чисто психологически пытаются как можно быстрее забыть место своего бывшего пребывания. Я так не могу. Россия со мной, и ностальгия бывает по осени. Я не могу поделить эти две страны.

- Как живет израильская культура в условиях милитаризма?

- Думаю, что она живет, как и во всех условиях, живет вопреки. Милитаризм – это не жизнь, это политические условия, которые создаются людьми. Израиль – историческое место, поэтому и арабы, и евреи говорят о своих корнях. Арабы – наши двоюродные братья. Но и в семье нередко складываются плохие отношения. Формулу против этого пока не изобрели. Но не думать об этом тоже нельзя: едешь в автобусе и не знаешь, будешь ли жив через минуту.