Сайт: People's History

Статья: « Далекий свет пленительной звезды ». Отрывки из семейных писем, мысли и замечания.

1.

Об этой женщине, двенадцатилетней спутнице и хранительнице души замечательного русского поэта, дипломата, философа и публициста Федора Ивановича Тютчева известно очень мало, несмотря на все кажущиеся обилие документов и писем, хранящихся в обширных архивах усадеб Мураново и Овстуг…

Неизвестны ни дата ее рождения, ни подробности жизни ее в отчем доме, ни события детства, ни история первого ее замужества. Неизвестно о ней – ничего, вплоть до встречи ее с Поэтом.

Элеонору Феодоровну Тютчеву, урожденную графиню Ботмер, в ее долгом, незримом путешествии по волнам вселенской, космической и просто – человеческой - памяти неотступно и всегда сопровождал и сопровождает лишь легкий флер загадки, неких мучительных сожалений, некоего тайного восхищения и некоей же неизбывной, тайной вины пред нею человека, которого она любила, вероятно, более самой себя и более шестерых детей своих.. Впрочем, ее «милый Теодор» всегда был для нее немного беспомощным ребенком, она и в домашних письмах называла его «наш дитятя».. Так что, на самом деле у нее было семеро детей, но последний, боготворимый ею беззаветно, отличался странной способностью временами впадать в глубокие размышления и говорить рифмически….

2.

Увы, но все, что я знаю о прелестной красавице с пышными темными кудрями и нежным, почти детским, овалом лица, красавице «дотютчевской поры», это то, что она родилась в семье немецкого дипломата, графа Карла - Генриха – Эрнеста фон Ботмера и его жены Анны, урожденной баронессы фон Ганштейн.

Две старинных дворянских важных частицы «фон», две капли древних и почтенных немецких родов, слившись в единое целое Семьи, явили миру четырех сыновей, наследников графских гербов и титула, и двух прелестных дочерей – погодков: Анну и Элеонору, Нелли, как ее ласково называли в семье. Получив строгое, классическое домашнее воспитание, с обязательными длинными баснями барона Готлиба - Карла Пфеффеля, сказками братьев Гримм, мифами о волшебном кольце Нибелунгов, романами и элегиями Гете, прогулками в парке семейной виллы, частыми путешествиями по роду службы отца - в Италию, Францию и Швейцарию, гербариями – альбомами, вечерним чаем около пяти и безмятежным сном в девять часов вечера, Нелли Ботмер к шестнадцати годам превратилась в стройную, весьма привлекательную особу с мягким голосом, осиной талией, белыми ручками, восхитительно сдержанными манерами и безупречным вкусом, умеющую тщательно разливать чай в гостиной, составлять букеты для салона и писать отменно вежливые письма на безупречном немецком и французском с приглашениями к чаю или обеду и поддержать любую беседу в присутствии важных сановников дипкорпуса, будь то дуайен или даже сам папский легат!

Как и когда графиня Эмилия – Элеонора фон Ботмер вышла замуж за русского дипломата, секретаря российской миссии в Мюнхене Александра Карловича Петерсона, доподлинно неизвестно, но к 1826 году она уже носила вдовье платье и имела на руках трех сыновей сирот: Карла, Оттона и Альфреда. У нее был скромный, но очень уютный дом в Мюнхене на Каролинен – плац, как раз напротив здания русской миссии. На вечерах, даваемых этой миссией, точнее, ее первым секретарем, князем Григорием Ивановичем Гагариным и его помощником, бароном Александром Сергеевичем Крюденером, от лица русского Императора, и познакомилась прелестная графиня - вдова с Теодором Тютчевым, прибывшим в баварское посольство сверхштатным помощником секретаря почти сразу со скамьи Московского университета.

3.

Тютчев не замечал Элеоноры Петерсон совершенно, его темные ореховые глаза горели влюбленным огнем только при встрече с женою начальника - блестящею баронессой Амелией, но последняя лишь ласково поддразнивала юношу, говорившего в присутствии «коронованной» баронессы (*Она была двоюродной сестрою русской Императрицы!) часто невпопад, и превращаясь из блестящего, крутолобого остроумца с растрепанными вихрами в растерянного мальчишку, только что выпорхнувшего из уютного родительского гнезда.

Элеонора же влюбилась в него сразу и беззаветно. Она была старше его на четыре года и мягкая, обаятельная ее красота не шла ни в какое сравнение с блеском и чарами баронессы Амелии. Она оставила в сердце Теодора рану навсегда. Краем уха восхищенная и влюбленная мадам Петерсон слышала, что Теодор даже готовился несколько лет назад стреляться из – за прелестной своей пассии (* тогда еще незамужней графини Лерхенфельд. ) и страшная дуэль не состоялась лишь благодаря тому, что вмешался в это опасное дело верный слуга мсье Тютчева, Никита Хлопов, написавший испуганное письмо в Москву, родителям вспыльчивого юноши. Скандал кое-как замяли, но с тех пор сотрудники дипмиссии с опаскою посматривали на Теодора: да, он несомненно, умен, блестящий острослов и светский лоск отлично скрывает порывы его страстей, но кто знает, что может прийти ему в голову?!...

4.

27 января / 9 февраля 1829 года* (*дата установлена С. Долгополовой – автор.) мсье Теодору Тютчеву пришла в голову счастливая идея сочетаться браком с Эмилией –Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер, в греческой православной церкви Салькирхен, в Мюнхене, в присутствии четырех ее братьев, из которых особенно весел и блестящ был средний - вечный гуляка Ипполит; ее не менее очаровательной сестры Клотильды, любительницы поэзии и споров; ее скучной и глуховатой тетушки - баронессы Ганштейн, и - нескольких друзей со своей стороны, в том числе, князя Ивана Потемкина, непосредственного своего начальника.. И отчего так случилось, никто ясно объяснить не мог – от одиночества ли, нахлынувшего внезапно, от тоски ли по родине, на которой перед этим молодой дипломат побывал, находясь в краткосрочном отпуске, от любовной ли досады, боли о Другой, недосягаемой...

Но досада и боль те вскоре прошли, ибо Нелли сумела полностью пленить сердце молодого дипломата – поэта, и окружила его такою заботливостью, которая до недавнего времени могла ему лишь сниться в туманных и ласковых снах об оставленной Москве. Молодые были пылко счастливы, «неизменно приятная, прелестная» Элеонора и ее сестра Клотильда составляли мужу и зятю обожающе преданную кампанию во всех его прогулках и занятиях. Вместе читали книги, отвечали на письма, принимали друзей, обустраивали дом, хлопотали о судьбе сыновей Элеоноры. Теодор неустанно строчил письма родным в Россию с просьбами похлопотать о помещении подраставших мальчиков - пасынков в морской кадетский корпус в Санкт – Петербурге, и по вечерам возился с ними, усердно приготовляя их к экзамену по русской истории, и часто рисуя с ними не то картинки, не то кляксы гуашью и акварелью. Черноглазая Элеонора нежно смеялась над « милыми художествами своих четырех мальчиков», но тотчас обратила внимание Теодора, что особенно уверенно держат карандаш и кисти в руках Оттон и Александр. Карл же более выказывал наклонностей не к изящному, а к точным наукам, хотя не очень понятные ему строфы русских рифм, слетающие иногда с уст отчима слушал весьма внимательно.

Скоро мальчики Элеоноры привыкли к тому, что их маленький дом, обставленный изящными вещами, привлекает внимание все большего и большего числа людей, среди которых бывали и такие знаменитости, как Г. Гейне и А.Шеллинг – строгий педант - ученый.

5.

Семья Тютчевых так подружились с Генрихом Гейне, приехавшим в Мюнхен в конце ноября 1827 года, что поэт вскоре дня не мог помыслить без общения со «своим лучшим здешним молодым другом» как он называл Теодора. Вместе с семейством Тютчевых Гейне даже отправился в небольшое путешествие по Швейцарии, о котором столь поэтично написал потом в своих знаменитых «Путевых заметках». А споры с философом – лектором Шеллингом, в светло - кремовой гостиной маленького дома на Каролинен – плац порою не утихали до самого утра. Уютные семейные вечера «с серебряным чайным прибором на столе, двумя свечами и приятным разговором», (*А. И. Тургенев) часто и плавно перетекали в интереснейшую беседу, со множеством гостей, с музыкою, спорами, смехом, шарадами и туром вальса в конце с прелестною, неизменно оживленною хозяйкою, которая танцевала изящнее иных великосветских дам и даже - баварских принцесс, несмотря на свое деликатное положение будущей матери. Салон Тютчевых вскоре сделался одним из самых изысканных и знаменитых в городе, несмотря на безыскусную простоту обстановки.

6.

Иван Гагарин вспоминал о Мюнхене той поры: «Общество, в котором мы жили, состояло из дипломатического корпуса, тогда довольно многочисленного и трех – четырех местных домов. Мы составляли как бы колонию.

Было там, наконец, и баварское общество с маленькими дворами - вдовствующей супруги кюрфюрста Карла – Теодора, вдовствующей королевы, герцогини Лейхтенбергской, и других влиятельных особ. Зимою все они, а также главы местных знатных домов и иностранные послы устраивали балы и праздники. Все это составляло общество весьма блестящее и весьма приятное, в котором можно было встретить и прелестных женщин и умных мужчин.

Германское добродушие не исключало изящества и было лишено чопорности, благодаря соседству и влиянию Франции и Италии». Но к числу европейских центров Мюнхен не принадлежал, хотя король баварский Людвиг Первый и мечтал превратить свою столицу в « новые Афины». Питомец Гетингеннского университета, король, занявший престол в 1825 году, неустанно приглашал в Мюнхен ученых, художников, поэтов, мыслителей.. Именно так в городе появились Петер Корнелиус, А. В. Шеллинг, Генрих Гейне.. Как насмешливо писал П. П. Вяземский, будучи проездом в Мюнхен «город напоминал залу, в которой много богатой мебели кое - как и пока расставленной, вообщем, Мюнхен может быть признан приготовительным курсом к Риму…»

Но в этом «римском» Мюнхене была и еще одна «негласная достопримечательность» – второй секретарь русской миссии (*Он получил это назначение семнадцатого апреля 1828 года – автор.) Теодор Тютчев.

«В этом маленьком мире Тютчев был на своем месте – вспоминал далее князь Гагарин. – Он вносил в гостиные свой пылкий ум, ум скрывающийся под несколько небрежною внешностью, который, казалось прорывался помимо его воли, ослепительными остротами: его находили оригинальным, остроумным, занимательным..»

Да, многие из иностранных дипломатов, побывавших ту пору в Мюнхене, долго хранили в памяти часы, проведенные в доме Тютчевых. Кто хоть раз в жизни встречал его и говорил с ним, тому уже мудрено было забыть его, так непохож он был на других, так выделялось впечатление, производимое его речами.. Всю страстность и пылкость увлекающегося, не лукавого сердца вкладывал он в движение мысли своей, весь опыт много и тонко чувствующей души. Он не хранил своих писем, не вел дневников, не тщился запомнить водопадом низвергающиеся на листы поэтические строфы.

За него это делали другие. Жена, к примеру.

7.

Элеонора – Нелли, влюбленная в русского супруга со всем страстным пылом зрелой женщины, знающей не только романтическую сторону любви, но и испытавшей уже полною мерою пряную горечь вдовства и оглушенную пустоту душевного сиротства, всегда неистово сожалела о том, что недостаточно хорошо знает русский язык, чтобы записывать за мужем послушною рукою летучие грезы его воображения или петь ему по вечерам под звуки фортепиано русские романсы на стихи Пушкина, которого он просто обожествлял, называя свою славянскую вязь рифм «малозначащим бумагомаранием», впротивувес его чудным строкам, смысла которых Нелли тоже не понимала, но тайной музыкою которых от души восторгалась!

Впрочем, петь романсы Элеоноре хотелось не столько для того, чтобы унять в душе Теодора тоску по снегам оставленной им давно Родины, сколько для того, чтобы побороть ужасные приступы хандры и скуки, отчаяния и скептического безволия, все чаще и чаще охватывающего честолюбивую, пылкую душу любимого мужа. Приступы эти неумолимо - холодно отбрасывали странную, резкую, черную тень на настроение всего солнечного их дома, их веселой, дружной семьи.

«Вы знаете, что такое Теодор, когда он скучает!» - с ужасом писала Нелли его брату Николаю Ивановичу, поверенному всех семейных тайн и дел Теодора, вечному ходатаю за него перед родителями, особо же - перед экзальтированной, властной и не по возрасту романтичной маменькою, Екатериной Львовной, царившей и капризничающей в своем доме в Армянском переулке, с пылом некоей владетельной особы.

8.

Теодор любил матушку свою Екатерину Львовну по сыновьи восторженно, со всем пылом почтительности, без меры, но иногда Нелли казалось, что он столь же без меры опасался и материнского гнева, пусть выраженного лишь на бумаге, в торопливых, длинно – неряшливых, чуть наискось, строках толстых писем, еженедельно получаемых из из Москвы. Меж тем, гневу матушки причины, увы, всегда находились! Вполне определенные.

Семья сына - дипломата все увеличивалась, а жалования скромному второму секретарю русской миссии никто прибавлять не собирался. В 1829 году у четы Тютчевых появилась дочь Анна, а следом за нею, с разницею в полтора - два года, еще две прелестных малютки – Дарья и Екатерина. Тютчев снисходительно – ласково называл дочерей своих «коллекцией барышень» и то и дело вынужден был в письмах к родителям обращаться с тактичными и не очень просьбами о денежном воспомоществовании. Они, разумеется, не отказывали и - помогали, но любой вскользь брошенный ими намек о расточительности, легкомыслии, недостаточном служебном рвении, даже самый легкий и мягкий, приводил мятущуюся и страдающую душу гордого самолюбца, коим всегда был ее ненаглядный Тютюерль* (*домашнее имя Тютчева в пору жизни Элеоноры Феодоровны – автор.) в такое уныние и черную меланхолию, что у нее опускались руки, и она не знала, что делать!

Плакала, молилась, подписывала заемные векселя тайком от мужа, закладывала в ломбард кольца и броши, аграфы и шали, серебро и сервизы, отыскивала все необходимое для бытия семьи на дешевых распродажах и в малоизвестных светской публике Мюнхена магазинах, перелицовывала воротнички и манжеты на сорочках Теодора, перешивала платья, несла в починку обувь, которую впору было бы выкинуть в кучу мусора, писала нежнейшие, благодарные письма «маменьке» - свекрови, вкладывая меж листами тонкой бумаги портреты девочек - малюток, рисунки Александра и Оттона, изображающие то вид из окна их гостиной, то замки в окрестностях Мюнхена, а то и силуэт самого Теодора, задремавшего в вольтеровском кресле с газетою в руке.

9.

Пылкий стиль писем почитательницы Гейне и Гете неизменно смягчал сердце капризной старушки, ее романтически настроенная, восторженно - поэтичная душа то и дело безоглядно влюблялась в музыкальный строй фраз далекой германской невестки, заочно очаровывалась ею, и свекровь, забыв об упреках, в ответных письмах своих мягко и ласково звала «милого эльфа Нелли» в далекую Москву, или хотя бы - в Санкт - Петербург, где старшие Тютчевы иногда живали зимами.

Екатерине Львовне хотелось повидать внучек, познакомиться с мальчиками Петерсон, чьи акварели она развешивала у себя по стенам гостиной и гордо наклеивала в альбомы… Но радости родственной встречи все время мешали разные сложности. В основном, денежные. Но не только. И упреки возобновлялись вновь. А на лице нежного германского эльфа то и дело появлялась скорбная складка, а мягкая линия губ превращалась с течением времени в скорбно сжатую черту. Она запечатлена даже на портрете, эта черта. И передана Элеонорой Феодоровной в наследство трем своим дочерям. Она стала истинно фамильной. Но что же все – таки послужило причиной ее возникновения? Может быть, ответ на это дадут строки писем Э. Ф. Тютчевой и воспоминания современников?

10.

В чудом уцелевших в пыли архивной письмах Элеоноры Феодоровны к деверю и свекрови есть горькие строки, ошеломительные признания, многоточия и обрывки, в которых возможно угадать кровоточивые раны сердца и души, беззаветно отданных чувству растерянной, нежной, всепоглощающей любви, ничего не просящей взамен.

Я взяла на себя смелость процитировать те листки, в которых особенно виден внутренний мир Женщины, что умела столь пылко любить, понимать, прощать, терпеть, а, может быть, и – ненавидеть, то есть воспринимать мир во всей его полноте, многоцветье красок, звуков, чувств, ощущений. Вот они:

«Мюнхен 3\15 апреля 1833 года.

… Вы советуете мне, дорогой друг, откровенно объяснить родителям наше положение. Я и сама не желала бы ничего лучшего, я всегда полагала, что это было бы вполне естественно. Но в подобном деле я не могу действовать вопреки воле Теодора. Каждый раз, когда я заговариваю об этом с ним, он находит массу возражений, справедливость которых я понять не могу, поскольку они касаются, главным образом, особенностей характеров и обстоятельств, мне неизвестных. Но я прекрасно понимаю, что касаться этого вопроса не позволяет ему его деликатность.. Увы, я отнюдь не неблагодарна и очень хорошо сознаю, что они сделали для нас более того, на что мы имели право рассчитывать, но вместе с тем, я уверена, что если бы они знали, к чему обязывает нас наше положение (*дипломатический статус Ф. И. Тютчева), они поняли бы, что при десяти тысячах рублей содержания приходится делать кучу долгов, чтобы вести дом, и таким образом вполне естественно, что затруднения наши должны были увеличиться.

Конечно, если бы после уплаты нашего долга Беллилю* (*венский банкир, ведущий дела семьи – автор.) Теодор мог получить место барона Крюденера, (барон А. С. Крюденер ожидал нового назначения. На его место в дипломатических кругах Мюнхена прочили Ф. Тютчева. Надежды не оправдаллись. После отъезда барона Крюденера в Россию первым секретарем русской миссии был назначен князь Г. И. Гагарин. Тютчев оставался его помощником, без прибавки жалования. Автор.) я не желала бы ничего лучшего, и надеюсь, что обретя некоторое спокойствие, я заставила бы Теодора забыть свои честолюбивые мечты или, по крайней мере, добилась бы того, чтобы они не омрачали нашу жизнь.. Еще раз, дорогой Николай, посоветуйте, что мне делать? Вы знаете Ваших родителей, знаете их характеры, их взгляды, я рассчитываю на Вас. Могу ли я говорить с ними без стеснения? Не упрекнут ли они меня за то, что я обращаюсь к ним, тогда как Теодор молчит?....

Мюнхен 1 \13 июня 1833 года..

«Понимаете ли Вы, что случилось? Нет.. Это начало конца. Приезд Гагарина, отъезд милого Потемкина.. нечто неопределенное, искаженное, смутное и испытующее, - все это давит, как кошмар.. Словом, Вы знаете Теодора, а потому, умоляю Вас, придите мне на помощь.. Я знаю, вы единственный человек, который может обратить к здравому смыслу эту безрассудную голову. Что до меня, то я сама слишком впечатлительна и, чувствуя себя в подобные минуты слабой и одинокой, легко поддаюсь этому нравственному унынию; хоть я и сама знаю, как невероятно он все преувеличивает, у меня недостает сил сопротивляться его дурному настроению и подавленности – подумайте же, к чему это нас приведет?... Вы сами знаете, если Теодор чем либо задет или предубежден , он уже сам не свой; его натянутый и обиженный вид, его колкие фразы или хмурое молчание – все искажает его обычное обхождение, и я понимаю, что он производит неприятное впечатление..»

11.

Элеонора Феодоровна, как могла, старалась смягчить напряженность в отношениях между самолюбивым супругом и его новым начальником, сгладить острые углы светскими любезностями, визитами, чаями и прочей «дипломатической мишурою». Она всячески уговаривала мужа предпринять какие-то решительные шаги к упрочению свой дипломатической карьеры. Ей удалось как то сломить гордость Теодора. Четырнадцатого июня 1833 года она с радостью сообщала деверю: «Мне кажется, что дело идет на лад. Тютчев имел с Гагариным особый разговор, который несколько успокоил его, а еще вчера вечером я отметила, что настроение его меняется к лучшему… В июльском письме к деверю – духовнику она добавляла: «Я, наконец, волей – неволей преодолела ту робость, а, может быть, и чувства приличия, которые до сих пор мешали мне деятельно вмешиваться в служебные дела Теодора. Между нами говоря, мой друг, я чувствовала себя очень неловко при этом дебюте, мне показалось, что я глупо присваиваю себе право покровительства или опеки над мужем.. Я.. сделала то, что могла, но это по сути дела ничего не значит. Судите сами, можете ли Вы на столь шатких основаниях давать Белиллю заверение, что сумма, которую мы просим, будет ему возвращена в течении года?.. Через две - три недели Евгения Гагарина* (*Сына посланника Г. И. Гагарина, чиновника российской миссии в Мюнхене. Автор.) собираются отправить в Вену, следовательно, мне нужно будет постараться, чтобы Гагарин до этого времени похлопотал за Теодора… Теодор писал Вам, что желал бы поехать повидаться с Вами в Вену. .. Я не прочь отправить его немного прогуляться, он, как мне кажется, делает глупости или что – то на них похожее.. Безделье - вещь коварная. Друг мой, не подумайте только принимать что либо всерьез, слава Богу, это всего лишь шутка. Единственное, что я действительно думаю, это, что Теодор легкомысленно позволяет себе маленькие светские интрижки, которые, как бы невинны они не были, могут неприятно осложниться. Я не ревнива, и у меня для этого, как будто нет оснований, но я беспокоюсь, видя, как он сумасбродничает; при таком поведении человек легко может оступиться…»

12.

Бедная, милая Элеонора Феодоровна! По своей всегдашней привычке смягчать острые моменты в жизни, она и своей сердечной боли покинутой супруги тщетно пытается придать изящный вид веселой дамской болтовни, пряча под снисходительной улыбкой над сумасбродством любимого супруга растерянность и отчаяние.. Интрижки обожаемого ею до забвения самой себя Теодора впервые за много счастливо - спокойных « после- крюднеровских» лет внезапно обрели легко узнаваемые всем городом яркие черты «мефистофельской вдовушки из Ратисбонна»* (*А. И. Тургенев) - блистательного украшения всех аристократических гостиных Мюнхена – баронессы Эрнестины фон Деренберг, урожденной фон Пфеффель, дочери знаменитого дипломата, «министра в Париже»* (А. И. Тургенев.) и внучки не менее знаменитого баснописца, и переросли в мучительный, почти пятилетний, роман! Своенравная умница, воспринимающая свою красоту, как некую силу, которой подвластно все и вся, повергла в светских салонах Мюнхена к своим ногам не только пылко увлекающего и увлекающегося второго секретаря русского посольства, но и его друга и соотечественника, путешественника и журналиста Александра Тургенева.

Друзья по салонной болтовне и спорам о политике, они неожиданно стали соперниками, но, к вящему неудовольствию баронессы - красавицы, отнюдь не врагами. Все перепитии своего неудавшегося романа с огненноглазою баронессою, овдовевшей в одночасье в вихре балов, после мюнхенской эпидемии холеры в 1833 году, Александр Иванович блестящим «психологическим пунктиром» записал в своем «Дневнике». Обратимся к же его скупым страницам, читатель!

13.

«30 марта 1834 года. Поджидали вдовствующую королеву. Нас ввели в гостиную, тут уже был весь двор, красавиц пять или шесть, вдовочка, наша Криденер, и вдали - графини Гих и Кильмансег, кои меня узнали.. Пригласили после в залу концерта, дамы уселись: довольно тесно. Я стоял подле вдовушки - красавицы… Слушал, но более смотрел на нее..

3 апреля 1834 года. «Тютчев был у меня, приглашал к сардинскому посланнику. Вечер у сардинского посланника, разговор с графом Гихом, с принцем и мадам Криденер о минихских *(*Сохранются во всех цитатах особенности произношения и орфографии Тургенева. Автор.) красавицах. Не спускал глаз с милой вдовушки Дернберг – Фефель, она на днях едет к отцу в Париж, на четыре месяца…..»

5 апреля 1834 года. «Болтал с милою вдовочкой..»

6 апреля.. « Восхищался новым дворцом Кенигсбо.. Какая роскошь в массах! Во фресках! Сколько вкуса и знаний! Мы обошли все этажи. Этот дворец должен принадлежать королю – стихотворцу.. Миллионы погребены в этих стенах, но как то совестно упрекать в трате за такую роскошь!. Вальсировал после с Ирш, Криденер, Арко, Гих, мадам Дернберг, все – болтали, но она смолчала во время танцев!»

7 апреля.. «Вечер у Сетто, где умом и сердцем с прелестною вдовушкой..»

14.

Эрнестина фон Дернберг всерьез кружила голову старому ловеласу Тургеневу, но - ему ли одному? 14 апреля 1834 года, побывав на одном из светских вечеров, Тургенев старательно записывает с видимой гордостью: « Я отбил ее от всех, заставил слушать – себя, просил – быть моим ангелом хранителем, спасти меня от.. Она поняла. Сказал ей все, дошло до того, что запретила распостраняться далее, испугавшись подслушиваюших и подглядывающих – Уехала.» Кто были эти все – Тютчев, папский посланник, французский поверенный в делах? Неизвестно, но напряжение нарастало. Каждый миг своего романа Тургенев заносил в журнал. Уже всерьез опасаясь, что он не один царит в сердце своенравной вдовы.

17 апреля . « Читал журналы.. В саду встретил вдовушку. Вечер у сардинского посланника, и заглянул в лакейскую Сетто, нигде не нашел вдовы и – уехал..

18 апреля. «В разговоре с Тютчевым встретил вдовушку. Обедал дома, вечер у Шеллинга на чтении поэзии графа Платена, оттуда к Сетто, где уже нашел вдовушку и пролюбезничал с нею до одиннадцати с четвертью. Проводил в карету. Она кокетствует или любит: и то и другое к чему приведет меня?..»

19 апреля. «Вечер на бале у графини д'Арко, она не приехала – была в Шлейсгейме, обедала у Сетто у с нунцием и Тютчевым (последний по ней – как бы собрат для меня)..

22 апреля… «Пробыл у Сетто до полуночи. Сперва была вдовушка любезна, но при других стала отворачиваться..»

23 апреля. «.. Идучи по своей улице встретил ее с братом. Остановились; она держала в руках букет цветов. Я оторвал для себя один, она улыбнулась…»

15.

Тургенев много говорил о вдовушке - кокетке с соперником Тютчевым, это доставляло им обоим какое-то странное удовольствие, смешанное со сладкою, неизбывной болью. Александр Иванович замечал, что Тютчев - по сердцу, вообще – человек страстей, признающий в любви лишь сиюминутную яркость желаний и буйство чувств. Для него любовь не могла долго быть тщательно - спокойным и плавным течением широкой реки, он предпочитал всему этому бурное низвержение водопада, каскады струй, игру солнца и ветра в брызгах, которые эти каскады могли оставить после себя. Всегда - мучительный пожар сердца, всегда - новизна и трепетность любовной тайны, разговоры полунамеками и загадками, некие несбыточные обещания, тайные поездки за город и даже - в другие страны и города, об руку с насмешливой, чуть холодной, манящей Возлюбленной увлекали Теодора гораздо более, нежели приятное спокойствие семейного вечера, чаепитие в гостиной при свечах и домашние прогулки по окрестностям Мюнхена: весь этот немецкий, бюргерский, размеренный, предсказуемый быт, салонные сплетни, досужие разговоры, посольские интрижки, которыми он тяготился без меры. Тургенев тщетно и ревниво пытался открыть другу глаза на суть «ратисбоннской копии Мефистофеля в дамском обличии»… Светская дама, в большой моде, привыкла играть сердцами, исподволь заберет в бархатные коготки, не опомнишься, а вырываться начнешь - прикует незримыми цепями: вздохами, слезами, невинностью отчаяния.. И всему этому можно было бы поверить, если б не жесткая прямая черточка ее рта и стальной холод миндалевидных, темнокарих, почти ч то черных глаз.. Их омут страшит безотчетно. Куда очам этим до мягкой прелести взора Элеоноры Феодоровны! Тютчев должен быть осторожнее, иначе .. Кто знает, чем все это может окончиться? Лучше не будить спящих демонов..

16.

«Тютюерль», огорченно вздыхая, отвечал другу, что видит прекрасно, суть ее характера, привыкшего властвовать и подчинять во всем, до мелочей, до дна души, но – любит, любит баронессу - хищницу без меры, ибо – противуположность так притягательна.. В Нелли, увы, этого нет. Она так спокойна, его милая Нелли, так безмятежна! Она вся в домашних хлопотах и заботах о детях, ей неведомы мучения обоженной страстной тайной души, неведома опустошающая раздвоенность!

Тургенев предостерегающе грозил Теодору пальцем: нельзя быть разрушителем собственного прочного счастия. Ведь он стал смыслом жизни Женщины, полюбившей со всею отчаянностью глубокой, романтичной натуры, и потому - опасно будить огонь ненависти, который может проснуться в душе, обиженной явной изменою. Проснуться, заполыхать и внезапно выжечь все, что там поселилось прежде!

Нельзя обрекать женщину, познавшую ужас смерти на горечь потери любви!

Теодор не слушал друга. Гибельный роман его развивался все сильнее, о потерявшем голову русском дипломате неустанно и жарко судачил весь Мюнхен. Эрнестина Дернберг спешно выехала в Эглофсгейм, оборвав на полуслове бессвязный лепет признаний А. Тургенева, которому по его словам, и честь и сердце предписывали всюду следовать за нею» *( * Из письма Жуковскому и Вяземскому от 24 июня 1834 года) Но весьма поощрила безумный пыл Теодора Тютчева, презревшего условности и рванувшегося следом….

Ее альбом - гербарий, любовно собираемый более двадцати с лишним лет, хранит загадку тех дней в порывистых надписях – титрах над засушенными былинками, лепестками и стеблями: «Воспоминания о счастливых днях, проведенных в Эглофсгейме!! Цветы, сорванные 5 июня 1835 года!!!» «Воспоминания о 20 марта 1836 года!!!». « Воспоминания о моем отъезде из Мюнхена!! Понедельник, 18 июля 1836 года…»

Последующая страница в альбоме баронессы была тщательно вырезана. Какую тайну она хранила? Никому не ведомо сие..

17.

Элеонора же Тютчева писала о тайнах своего сердца матери мужа, в далекую и давно мечтанную Россию, которая казалась ей теперь сущим раем и избавлением от непреходящего угара страсти безрассудного любимого: «Любезная маменька, в вашем письме есть строки, которые заставили биться мое сердце и вызвали слезы на моих глазах. Неужели же это возможно, чтобы этою зимой мы все соединились в Петербурге?!.. Признаюсь, именно теперь эта возможность привлекает меня более, чем когда – либо. Не знаю, что тому причиной – тяжелые дни, которые я провела в Мюнхене, или все то неприятное и ложное, что заключено в положении Теодора, но пребывание в этом городе мучительно тягостно мне, и я живу лишь надеждою на то, что так или иначе все должно измениться..»

Письмо это было написано в июле 1836 года, в Фарнбахе, небольшом горном курорте, куда Элеонора Феодоровна Ботмер - Тютчева на лето отправилась вместе с детьми. Врачи настоятельно рекомендовали ей подлечить расшатанные попыткой самоубийства нервы. Она не писала впечатлительной, экзальтированной свекрови о том страшном решении, которое приняла в один из дней апреля 1836 года, вскоре после рождения дочери Дарьи. Не решилась шокировать воображение матери мужа, тщательным описанием картины, ужаснувшей многих, знавших семейство русского дипломата. Вместо нее это сделал сам отчаянно влюбленный Тристан – Теодор, в писме к своему другу, князю Ивану Гагарину. Почему он решился сделать это – написать о семейной драме во всех ее мельчайших деталях и подробностях? Послание князю Ивану преследовало, несомненно, двоякую цель: самоуспокоение, самоправдание в глазах общества. И, может быть, не только перед людьми, но и пред Небом. Слабая, наивная попытка. Она была Тютчевым предпринята. Но - не оправдала его.

18.

Версии отчаянно влюбленного и испуганного дипломата и отца семейства никто, разумеется, не верил, но суть событий, изложенная им в письме, была такова:

«2 - 3 мая 1836 года. …Вчера вечером, когда я писал Вам, я не мог решиться рассказать Вам о постигшем меня грустном событии. Однако, тщательно взвесив все обстоятельства, я предпочитаю изложить вам, все как было, чтобы Вы не придавали значения ложным и преувеличенным слухам. Вот что случилось.

Моя жена казалась совсем оправившейся после того, как она отняла от груди своего последнего ребенка. Доктор однако, не без тревоги ожидал возобновления известного физиологического периода. Действительно, утром того дня, когда произошло событие, этот период проявился сильнейшими схватками. Ей сделали ванну, которая ее облегчила. Так как к четырем часам она казалась совсем спокойной, я отправился обедать в город. Я вернулся домой в полной уверенности, что все благополучно, и тут узнал о случившемся несчастии. Я бросился в ее комнату и нашел ее простертой на полу, обливающейся кровью. Позже она сама рассказывала мне, что через час после моего ухода (* несомненно, на свидание с баронессой Дернберг! Автор.) она почувствовала как бы сильный прилив крови к голове, все ее мысли спутались, и у нее осталось только одно сознание неизъяснимой тоски и непреодолимое желание освободиться от нее во что бы то ни стало. По какой – то роковой случайности ее тетка *(*баронесса Ганштейн- автор.) только что ушла, ее сестры не было в комнате, когда начался припадок. Принявшись шарить в своих ящиках она напала вдруг на маленький стилет – кинжал, лежащий там с прошлогоднего маскарада. При виде его она влдруг поняла, что ей надо делать, и, в припадке полного исступления, нанесла себе несколько ударов в грудь. К счастью, не один не оказался опасным. Истекая кровью *(* Значит, раны, все же были достаточно глубоки. Какой же тогда глубины были страдания Элеоноры Феодоровны, если она, имея на руках дочь – младенца и еще целый выводок детей, нуждавшихся в ее внимании и опеке решилась покончить с собою?.. Последнее можно лишь представить, да и то – вряд ли удастся…) и испытывая ту же неотвязную тоску, - продолжал Тютчев своем странном, немного сбивчивом письме, на следующей странице, - она спускается с лестницы, бежит по улице, и там, в 300 шагах от дома, падает без чувств. Люди Голленштейна, которые видели, как она выбежала, последовали за нею и принесли ее домой.. В течении суток жизнь ее находилась в опасности, и привести в сознание ее удалось только после того, как ей поставили сорок пиявок. Теперь она вне опасности, что касается самого главного, но нервное потрясение еще долго будет давать себя чувствовать…

Такова истинная правда об этом происшествии и причина его чисто физическая. Это прилив к голове.. Вы не минуты не будете в этом сомневаться, зная ее и истинное положение вещей .. То есть, князь Гагарин знал более, чем автор письма мог и хотел сказать? Вероятно. Но далее в письме виноватого супруга идут другие строки, написанные более твердым почерком, уже с полным присутствием духа, в истинно дипломатическом стиле: « И я жду от Вас, любезный Гагарин, что если кто - нибудь в Вашем присутствии вздумает представлять дело в более романтическом, может быть, но совершенно ложном освещении, Вы во всеуслышание опровергните нелепые толки…»

Увы, князь Гагарин не решился внять просьбе друга!

Во время приезда Тютчева вместе с семьею в Санкт – Петербург, весною 1837 года, по гостиным Европы и российской столицы уже вовсю гуляла другая новость: «Эрнестина Дернберг, прелестная вдовушка, обогатела после смерти дипломата – отца, но у нее есть и другое «богатство» - брюшко от Тютчева..» (* Здесь косвенно цитируется «Дневник» А. И Тургенева. Запись от 17 декабря 1836 года ЛН. т.97. кн. 2. стр. 85 - 86.)

20.

Справедливости ради, здесь надо сказать, что документального подтверждения сей неловкий слух никогда и нигде не нашел, но мало ли как можно было спрятать в те времена «в воду концы» фамильных, любовных, альковных тайн?! Уединенное житье в деревне, чистый воздух, крестьянская семья для приемного ребенка, приличная сумма на содержание и, наконец - неизбывное чувство вины, заставляющее даже в счастии второго, столь долгожданного брака опускать глаза перед молчаливо укоряющим, кротким и печальным взором старшей падчерицы Анны. Отношения с нею настолько не сложились, что в первый же год желанного своего замужества Эрнестина Феодоровна Тютчева стала умолять супруга как можно скорее поместить Анну и ее сестру Китти в Смольный институт, где можно было видеть девочек лишь в выходные и дни летних вакансий. Эрнестина смогла ладить лишь с крошечною Дарьей, благо, та почти не помнила матери! Собственные дети баронессы Нести от Тютчева всегда были при ней, она не отпускала их от себя и на шаг, единственной своей дочери Марии, дала отменное домашнее воспитание, даже ни на миг не помыслив для нее о карьере фрейлины при дворе русских императриц, в то время как все три дочери Элеоноры Тютчевой исправно и молчаливо несли этот тяжкий придворный крест, до тех пор, пока одну из них не вынудило к отставке вконец расстроенное такою жизнью здоровье, другую – позднее замужество, а третью - желанная тишина деревенской глуши. Но все эти линии судьбы «тютчевской коллекции барышень» имеют отношение уже к совершенно другим историям, другим романным коллизиям. А нам нужно во что бы то ни стало, вернуться к нашей, еще не законченной… Итак, продолжим рассказ…

21.

В душе Элеоноры Феодоровны, несмотря на все внешнее спокойствие и выказываемую при сильном присутствии духа наружную безмятежность, и после выздоровления всецело царило смятение. Она постоянно рвалась прочь из душившего ее Мюнхена. Как только появилась надежда приехать на весну и лето в Санкт – Петербург, в письмах Элеоноры Феодоровны к родным ее мужа словно прорвалась плотина, сдерживающая горечь перенесенных обид и страданий. Она писала Е. Л. Тютчевой из Мюнхена 16 февраля 1837 года, с трудом сдерживая отчаяние: « Клянусь Вам, любезная маменька, Теодору необходимо прервать то существование, которое он здесь ведет, - и если для себя я этого хочу, то для него я этого требую, - в полной перемене обстановки я вижу единственное для него спасение. Если бы Вы знали, если б Вы только видели, любезная маменька, каким он стал за год, - подавленный, больной, удрученный, опутанный множеством неприятных и крайне болезненных для него отношений,*(*Намек на роман с баронессой Нести Дернберг. – автор.) освободиться от которых он не способен в силу уж не знаю какого душевного бессилия, - если бы Вы, также как и я видели его, Вы бы убедились.. что вывезти его отсюда – волею или неволею – значит, спасти ему жизнь. Более я ничего не могу сказать Вам – есть тысячи вещей, которые трудно высказать, а написать тем более невозможно, но если я, связанная с этой страной столькими привязанностями, вынуждена признаться, что пребывание здесь стало для меня невыносимо, - то, судите сами, каково ему, не имеющему здесь ни корней, ни будущего..» Милая Элеонора, как всегда, в первую очередь думала только нем, а он, огорченный и опустошенный страстью и нескладывающейся карьерой, сетовал в письме родителям от 12 января 1837 года « Мой удел при этой миссии довольно странный. Мне суждено было пережить здесь всех и не унаследовать никому.» За более чем пятнадцать лет дипломатической карьеры своей блестяще образованный, умный, полный энергии Тютчев не смог подняться выше чина самого младшего с секретаря посольства – второго Что мешало ему сделать карьеру? Нежелание прислуживаться, строптивость блестящего ума или же - некое разрушительное личностное начало, которое всегда в нем присутствовало? Наверное, так.

Ведь, несомненно, в Северной Пальмире отлично знали об ореоле любовного скандала, что неотступно сопровождал молодого дипломата. Некая духовная незрелость, беспечность, постоянное кружение в вихре собственных страстей, все эти «романические» черты никак не могли импонировать сухости и строгости дипломатических канонов и правил жизни, разработанных в тиши министерских кабинетов указами императоров и канцлеров… В случае дипломатической карьеры чиновнику при иностранном дворе или правительстве могли проститься даже и некоторые политические симпатии и вольности, но уж никак ни пренебрежение нормами этики, ведь дипломат представлял собою страну, по его поведению судили о нравах державы..

22.

…В мае, при помощи родителей, приславших необходимые денежные средства, и коллегии министерства иностранных дел, которая предоставила Тютчеву отпуск, семейство его, наконец, выехало в Россию. Но и там жизнь не порадовала Элеонору Феодоровну яркостью красок. Постоянные хлопоты Теодора о новом назначении – он надеялся получить место посланника в Турине - долго не давали результатов, большая семья проживала в дорогой северной столице то, что имела от его жалования почти сразу все, до последней копейки.

Светский шум несолнечного Петербурга несколько утомлял расшатанные частыми хворями и моральными переживаниями нервы Элеоноры. Она тосковала по жизни в Мюнхене, уединению, тяготилась неявною, но прочной материальной зависимостью от родителей Теодора, хотя при встерече совершенно очаровала собою все семейство, особенно любимую сестру Теодора, Дашеньку, Долли, приехавшую специально для встречи с невесткою и племянницами из Москвы. Свекровь Екатерина Львовна тотчас же захотела иметь портрет прелестной невестки и исполняя свой каприз, заказала его у новомодного портретиста П. Соколова, но и он не очаровал души Элеоноры, оставшись недоконченным. Ее любимый «Тютюерль» получил назначение в Турин, она стремилась тотчас последовать за ним, но доктора не позволяли, удерживали силою. Теодор удерживал тодже. Письмами. Почему, она не знала. Страшилась возникновения вновь подле Теодора той, властной «мюнхенской тени». Безотчетная тревога снедала ее. Теодор беспрестанно писал родным о ее хрупком здоровье, о стесненных средствах, об опасности для нее дальнего путешествия, о необходимости и важности ей непременно бывать в светских салонах Петербурга, к примеру, у графини Нессельроде – любезной жены его начальника - поддерживать знакомства…Шутливо сетовал на «Турин, который ничтожен в отношении дела и еще более ничтожен в отношении развлечений. На полтора листа рассказывал о католическом ханжестве царящем в этом городе во время поста и о любовных интрижках которые наполняли все театральные ложи на ближайшие два – три месяца карнавала. Она не могла понять, зачем он писал: «Сюда следовало бы присялать всех людей, одаренных романическим воображением. Ни что так не способствовало бы их излечению, как зрелище того, что здесь происходит.. Ибо то,что во всяком другом месте, является предметом романа, следствием некоей страсти, потрясающей существование, и в конце концов, губящей его, здесь становится результатом полюбовного соглашения и влияет на распорядок обычной жизни едва ли не больше, чем завтрак, обед или ужин…» (*Из письма Ф. Тютчева – родным . Турин

Имел ли он ввиду себя, говорил ли о ком то отвлеченно? Она пыталась чем то занять и успокоить себя, но с истомленное сердце ее и вся истосковавшаяся душа были только с ним. Тень вдовушки Дернберг, «мадонны Мефистофеля пугала ее все больше, ибо властный призрак этой женщины все более и более превращался в явь рядом с раздраженной, опустошенной душою Теодора. И Элеонора Феодоровна решилась. Отринув уговоры родных и сестры, беспрестанно писавшей успокоительные письма из Вены и Мюнхена, она порывисто собралась, упаковала вещи и на пароходе «Святой Николай» 26 мая 1838 года отправилась в Турин, вместе с тремя своими дочерьми. Она выбрала самый быстрый путь, но во время плавания ей пришлось пережить то, что через месяца три с небольшим унесло ее в могилу, до основания сокрушив остатки здоровья и духовных сил. Рассказывать о пережитом родным у нее не хватало духа. Как всегда, перо из ее слабых рук подхватывал Теодор.. Обратимся к листкам его писем:

22.

29 июня 1838 года Ф. И. Тютчев писал своим родителям из Мюнхена.

«Когда вы получите это письмо, любезнейшие папенька и маменька, со дня гибели парохода «Святой Николай» минет полтора месяца. Поэтому не будем о ней говорить.. Не знаю, известны ли Вам подробности этой катастрофы. Газеты всячески умалчивали о них. Эти подробности ужасны. Из десяти был лишь один шанс на спасение. Помимо бога, сохранением жизни Нелли и детей я обязан ее присутствию духа и ее мужеству. Можно сказать по справедливости, что дети дважды были обязаны жизнею своей матери… Я спокойно сидел в своей комнате в Турине – это было 11 числа сего месяца, когда мне пришли сообщить, что «Св. Николай», вышедший 14/26 мая из Петербурга, сгорел в открытом море дотла… Что со мною было, что пережил я в эти минуты, представить едва ли возможно!

Вы знаете теперь, что мы потеряли все.. Вещи, деньги, бумаги. Четыре тысячи рублей, которые Государь, по прошению, соблаговолил пожаловать жене моей, ушли на покрытие дорожных расходов и на приобретение самого необходимого. Не могли ли бы Вы, без особого осложнения для Ваших денежных дел ,выдать мне мой пенсион за два года вперед? Ибо, поскольку министерство, по видимому, склонно оставить меня поверенным в делах больше, чем на год, то в дальнейшем я мог бы свободнее обойтись без Вашей помощи – сейчас она мне необходима.»

Родители Теодора всецело разделили с семью сына постигшее их несчастие. Иван Николаевич Тютчев тотчас по получении этого письма выслал сыну необходимую сумму и подписал к оплате, выданный Элеонорой Феодоровной в Гамбурге заемный вексель на сумму в четыре тысячи рублей. Карл Нессельроде с которым деятельная Элеонора Феодоровна, несмотря на жесточайшее нездоровье, встретилась в Гамбурге, обещал выхлопотать ей дополнительное пособие для возмещения убытков, вызванных катастрофой. Пособие было назначено 10 августа 1838 года.

А 16 августа того же года Элеонора Феодоровна писала свекрови о начавшем налаживаться туринском житье – бытье семье нового поверенного в делах при Сардинском дворе:

« Вы знаете, что по приезде в Мюнхен, я там встретилась с Теодором, и если бы я была здорова, мы тотчас продолжили бы путь, но ни врачи, ни Теодор на это ни согласились, и я осталась еще на две с лишним недели, принимая всякие лекарства. Наконец, опасение, что я буду причиною того, что Теодор нарушит служебный долг, заставило меня потребовать отъезда во что бы то ни стало, тогда как врач обязательно хотел отправить меня в Киссинген здесь. Но, видя, что Теодор не согласится со мною расстаться, я все бросила, и вот мы здесь. Эта последняя часть пути была для меня весьма мучительна по причине моего нездоровья. Мы остановились в гостинице, и, несмотря на все наши усилия, только несколько дней тому назад нашли необходимый дом. Жить мы будем в пригороде, главным образом по причинам экономическим, так как квартиры здесь много дешевле Теперь нам нужно приобрести обстановку и я занята поисками торгов и случайных вещей, но купить ничего не могу, по той простой причине, что у нас нет денег, и мы еще не знаем, будут ли они у нас и когда. Того, что я привезла из Гамбурга, нам хватило только на то, чтобы добраться до Турина. Кассир миссии выдал Теодору вперед его жалование за сентябрь и на это мы живем.. И хотя я имела благоразумие купить в Гамбурге белье и одежду для меня и детей, (*Пожар случился глубокою ночью и многие пассажиры «Святого Николая» выбрались на берег в чем были. Пиджак, сапоги, шейную косынку и платок продрогшей Элеоноре Феодоровне с тремя маленькими дочерьми, изумившей всех пассажиров и капитана судна своим беспредельным мужеством, пожертвовал молодой Иван Тургенев, совершавший тогда первое свое заграничное путешествие. Много позже он описал все пережитое им в ту ночь в великолепном рассказе «Пожар на море», увековечив образ Элеоноры Тютчевой в трепетно – восхищенных строках, подарив ей имя «госпожи Т***» - автор.) – нам придется покупать вновь такое множество вещей совершенно необходимых, что я прихожу в ужас при одной мысли об этом.

Не решаюсь говорить Теодору о своих заботах! – он и так подавлен, не знаю, что тому причиной – климат или чрезвычайно замкнутый образ жизни, который он вынужден здесь вести, - думаю, что то и другое, вместе взятое, увеличивают известную вам склонность его к раздражительности и меланхолии, значит, необходимо, чтобы я, насколько могу, избавляла его от всяких мелких домашних забот, которые озлобляют его, но помочь которым он не умеет.. Я желаю только одного, чтобы этот период расстройства в наших делах был не слишком тягостен для Теодора: около двух недель он состоит в должности поверенного в делах, а так как в дипкорпусе как раз теперь произошло много изменений, то приходится и визиты делать, и у себя принимать, наконец, обязанности, связанные с его положением, делают для него вдвойне тягостными эту неурядицу и это безденежье..

И, словно спохватившись и устав говорить о грустном, Элеонора Феодоровна добавляет в конце листа несколько полушутливых, нарочито спокойных, отвлеченных строк, опять не упоминая о себе: «Город красив, хотя однообразен и скучен: страна прекрасна, но удушающая жара и пыль не позволяют наслаждаться ими. Мы все, даже дети, изнываем и обессилены этой огненной атмосферой. Город опустел. Остались только несколько лиц дипломатического корпуса. Мы были очень приветливо приняты ими..»

23.

Это было последнее письмо Элеоноры Феодоровны Тютчевой родным своего супруга. 28 августа / 9 сентября 1838 года она скончалась после двух недель жесточайших страданий. К нервному истощению прибавилась жестокая простуда, окончившаяся не то лихорадкой, не то скоротечною горловою чахоткой, приведшей к роковому исходу Врачи оказались бессильны помочь ей. После смерти супруги Федор Иванович впал в состояние тихого помешательства и близкие всерьез опасались за его рассудок. В Турин из Варшавы немедля поспешил брат Тютчева, Николай. То, что он увидел, поразило его до глубины души. Молодой тридцатилетний брат – дипломат был седым, как лунь. Он целых три дня и три ночи, не двигаясь, просидел около гроба жены, гладя ее ледяные руки, волосы, лоб, что то тихо говоря ей, постоянно мешая русские слова с французкими и немецкими, умоляя ее открыть глаза, встать, очнуться, не покидать его и детей и простить, простить, простить.. Что простить – никто не мог разобрать. Федор отказывался принимать еду и пищу, выходить на улицу, видеть солнечный свет. Заботу о детях приняла на себя сестра покойной Элеоноры, Клотильда Ботмер и старая, неугомонная незаменимая тетушка Ганштейн… Жизнь замерла в доме Тютчева.

В октябре 1838 года он написал письмо В. А. Жуковскому, в котором были такие строки: « известившись вчера только прибытии великого князя Александра Николаевича в Комо, не замедлю туда явиться, и от Вас, я, Вам чужой, почти вовсе незнакомый, жду и надеюсь утешения.» «Горе и воображение» , - так охарактеризовал В. Жуковский свою первую встречу с Тютчевым 25 октября 1838 года. Тютчев провел в Комо около десяти дней. Затем, в свите великого князя Александра Николаевича выехал в Милан, где пробыл до 10 ноября. 13 ноября он вернулся в Турин к своим обязанностям, но уже в начале декабря 1838 года был в Генуе, где в то время находился и его брат Николай Иванович, и королевский двор Сардинии и русский Великий князь - Наследник, вместе с В. А. Жуковским, и… Эрнестина Дернберг, тайно приехавшая к возлюбленному через несколько дней после его встречи с братом.. Более они уже не расставались, решив вступить в новый 1839 год рука об руку.

24.

Тютчев постепенно ожил, «опять стал Карамзин духом» - по выражению Жуковского, который несказанно изумился перемене, столь скоро происшедшей в сердце и душе молодого вдовца. Узнав же о причине обновления натуры Тютчева Жуковский был шокирован странной двойственностью его натуры: «с пылкими слезами скорбит об одной и почти тут же уверяет, что безмерно любит другую».. *( *Цитата дословна.)

Этой двойственности натуры Ф. И. Тютчева, его способности словно бы заново и всегда переживать чувства и ощущения давно ушедших лет будет изумляться не один

В. А. Жуковский.

16 мая 1846 года дочь поэта и дипломата соовсем уже взрослая, фрейлина двора, Анна Феодоровна Тютчева запишет в свой дневник - альбом странную беседу с отцом, которая началась внезапно в тот майский вечер и показалась ей ошеломительной по своей пронзительности воспоминаний и тому чувству скорби, что пряталось за простыми и задумчивыми словами:

«Нынче, дочь моя, мы с тобою существуем в двух разных мирах. Тот, в котором живешь ты, уже не мой мир. Мы столь же отличны друг от друга, как лето отличается от зимы. А ведь и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения./. Мы совершали тогда путешествие в Тироль: твоя мать, Клотильда, мой брат и я… Как все было молодо тогда, и свежо и прекрасно. А теперь это всего лишь сон. И она также, она, которая была для меня жизнью, - больше чем сон: исчезнувшая тень. Она, которая была столь необходима для моего существования, что жить без нее казалось мне невозможно, как жить без головы на плечах. Ах, как это было давно; верно тому уже тысяча лет.. Он помолчал, потом заговорил снова: - Ах, как ужасна смерть, как ужасна! Существо, которое ты любил в течении двенадцати лет, которое знал лучше, чем самого себя, которое было твоею жизнью и счастьем, женщина, которую ты видел молодой и прекрасной, смеющейся, нежной и чуткой, и вдруг – мертва, обезображена тленьем. О! Ведь это ужасно, ужасно, нет слов, чтобы передать это! Я только раз в жизни видел смерть, видел, как умирают.. Смерть ужасна! – Первые годы твоей жизни, дочь моя, которые ты едва припоминаешь, были для меня годами, исполненными самых пылких чувств. Я провел их с твоею матерью.. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы.. Нам казалось, что эти дни не кончатся никогда. Но теперь та пора моей жизни всего лишь далекая точка, которая отдаляется все более и более, и которую я настигнуть не могу… И она также.. И все-таки, она все еще моя, она вся еще передо мною твоя бедная мать..

Как передать глубокую грусть, слышавшуюся в его голосе, когда он одно за другим перебирал столько далеких воспоминаний.." Никогда раньше я не слыхала, чтобы он так выражал свои сожаления, будучи натурой скрытной и ненавидящей все, что носит хотя бы малейший оттенок чувствительности, он очень редко говорит о том, что испытывает. Вероятно, потому его скорбь прорываясь наружу, бывает особенно выразительна..» (*Из дневника А. Ф. Тютчевой. Петербург. 14 \26 мая 1846 года)

Скорбь Тютчева вырвалась наружу и еще один раз. Поэтическими строками:

«…Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой –

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой…

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда…»

1848 – 49 (?) год.

25.

Звезда милого беспечного, сущего ребенка, истинного поэта, сумасброда и разрушителя «Тютюерля» все еще дарила ему свой нежный, заботливый, теплый свет. Оберегала, окутывала теплом воспоминаний. О себе же беспокоиться не позволяла. Ничем не отягощала ароматный «сумрак воспоминаний» обожаемого некогда существа. Феодор Иванович Тютчев, судя по сохранившимся письмам и отзывам современников, после отъезда из Турина в начале 1839 года, никогда более не был на могиле своей первой жены. Дарья Феодоровна Тютчева, дочь «пленительной Нелли» уехавшая на лечение за границу, 22 октября 1871 года с горечью и болью сообщала сестре Екатерине Феодоровне:

«Вчера я поехала в Турин, чтобы разыскать могилу мамА.. Убогая, разоренная могила, где не осталось ничего, ни креста, ни памятника, только немного травы им мрамсорная доска со словами: « Здесь покоится Элеонора Тютчева, рожденная Ботмер, скончавшаяся в сентябре 1838 года». И ниже слова: « Она не придет более ко мне, но я иду к ней».

26.

Да, увы, это было все, что осталось на земле от некогда прелестной женщины, умеющей сильно любить, чувствовать, прощать и, может быть, даже - ненавидеть, то есть - принимать подаренный Небом и Судьбою мир во всей полноте его красок, звуков, ощущений.. Во всей полноте того, что называется Жизнью, как бы горька и коротка она не была..

И я все думаю, наивно, бесхитростно, чуточку романтически и - беспомощно: а что, если свершится чудо и вязь этих вот строк, растянувшаяся на двадцать два белых листка, на отрывистую главу еще одной ненаписанной мною книги, в которой никто не судим, и никто – не судит – удержит, хотя бы на мгновение, свет пленительной и неизменной, самой обожаемой звезды Тютчева?.. Самой мучительной его любви. Самой настоящей. И он придет к ней. С помощью этих строк. И они примирятся. Навсегда. Навечно. И наша холодная память согреется теплом ушедших душ. И призрачный сон образа хоть на миг вновь станет пленительною явью. А что – если…

Иначе, зачем же нужна вся наивно – волшебная вязь моих строк и слов, читатель? Зачем?..

_____________________________________________________________________________

2 - 8 июня 2005 года.

Макаренко Светлана. Семипалатинск. Казахстан.

*Новелла публикуется в авторской редакции. При подготовке материала использован веб – архив и фонды личного книжного собрания автора.

Даты в тексте даны пол новому стилю, за исключением указанных через «\».