Сайт: People's History

Источник информации: "Персона" No.2, 2000.

Коновалов Александр Николаевич

Нейрохирург.

Родился в 1933 г. в Москве.

1957 - выпускник 1-го Московского медицинского института им. И.М. Сеченова.

1957 - врач НИИ нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко.

1964 - кандидат медицинских наук.

1970 - доктор медицинских наук.

1975 - директор НИИ нейрохирургии.

1982 - академик РАМН.

1995-1999 - прооперировал 1500 больных.

Ведущий специалист России в области нейрохирургии. Лауреат Государственной премии СССР, Государственной премии России, премии имени академика Н.Н. Бурденко.

Идем на операцию. Главным образом потому, что беседа в классическом смысле никак не получается. Просто по распорядку рабочего дня оперирующего директора. Ну как это: сесть и разговаривать? Равносильно простою стремительно текущего конвейера. Взамен пользуюсь великодушным разрешением сопровождать его в рабочем процессе - на операции, административной планерке, утренней конференции, обходе, консультациях и просто по ходу дела спрашивать, что непонятно. Это оказывается самым надежным. Спрашивать у Коновалова очень легко, это чувствует даже мальчик из коридорной очереди на обследование. Ловит из всех присутствующих именно его за халат: "Дядя, а где здесь туалет?" Дядя показывает: туда, в подвал, и там налево. И тут же вспоминает: завтра его начнут ломать для ремонта. Надо заказывать временный вагончик, а к нему пробить дверь через окно холла во двор. И так далее, и так далее.

- У нас идиотская система. Никто никакой проблемы не решит, если не обратится первое лицо. Все снабжение до мешка цемента, все оборудование, архитектура, отвод земли... Запад этого не понимает и никогда не поймет. Хирург-академик - снабженец....

Хирург, сбрасывающий перед тяжелой дверью оперблока репья административных хлопот. И здесь уже кучка робких родственников в ожидании исхода. Секундная остановка. "Вы почему здесь стоите? Здесь стоять нельзя..." Впрочем, таким голосом, что ясно: никто их отсюда не погонит. За дверью - восемь операционных, которых не хватает даже при работе в две-три смены. Кстати, почему все здание уже много лет сыплется, трещит по швам, рвутся канализация и отопление, а оперблок стоит незыблемо крепким? И свет здесь какой-то особенный, беспыльный, чистый и яркий? Потому что в этом доисторическом пансионе для бедных дворянских детей была Церковь. Бог, стало быть, признал нейрохирургию. А в войну размещался госпиталь для раненных в голову и позвоночник. Которые долго еще писали письма "в черепно-ремонтную мастерскую на 5-й Тверской-Ямской имени товарища Буденного". Так они понимали генерала Бурденко.

Думал: как академик готовится к операции? Священнодейство, медитация, сосредоточенность с музыкой Баха... Дудки. Сущая кладовка: тюки ваты на шкафах, коробки с бельем, узкие шкафчики цеховой бытовки. Быстро, в одиночестве, как солдат по тревоге: все с себя до плавок, тренированная спортивная поджарая фигура, на себя - голубую робу, стоптанные-стоптанные туфли. Аскетично, лаконично, нацеленно. Получаю свой халат с бахилами, маской, шапкой, идем мыть руки. По правилам: мылом, потом в тазу с дезраствором. Говорят, хирург может смело идти на преступление, отпечатков пальцев не останется.

В просторной кафельной комнате на столе - мальчишеское тельце, укутанное в бурые простыни. В окне - рентгеновские снимки, Пикает пульс в мониторе наркозного контроля. Трубки, насосы, рычажки, штурвальчики. Коновалов в буром халате, такой же нахлобученной шапке, резиновых галошах застревает у ярко освещенной обложенной марлей ямкой в черепе в неудобнейшей позиции. Корпус чуть откинут, руки напряженно приподняты и вытянуты, чрезвычайно сурово для собственного позвоночника. На глазах - бинокулярный микроскоп, тот самый, о котором на периферии ходят легенды. С чернильной надписью на белой лейкопластырной ленте: "Лампа проф. А.Н.Коновалова". У ребенка там, внутри, очень плохая, жестокая опухоль. Молодые коллеги, ассистенты, настроены решительно: "Ищите здесь, вот уже височный сустав вырисовывается..." Директор кажется осторожнее и осмотрительнее: "Нельзя же, ради Бога, делать операцию ради операции...- И тяжкий вздох. - Ох, елки-палки... Если что-то можно сделать - то лучевой терапией".

Потом, выходя наружу, отзовется о молодом коллеге: "Он как узкий специалист склонен к радикальным действиям... Но анатомию знает лучше".

И после уже второй или третьей сегодняшней операции, из которых какая-нибудь может быть супертрудоемкой и многочасовой, впечатление такое, будто Коновалов остался один-одинешенек в опустевшем вечернем корпусе. Одеваясь в сумраке директорского кабинета, диктует на пленку ежевечернее "отче наш" прожитого дня - протокол операции. Не больше странички - к концу года их складывается в папке на толстый роман.

Он вдруг говорит: "На самом деле это даже не специальность, а образ жизни, философия, сверхзадача. Невероятная ответственность за то, чтобы не только сохранить человеку жизнь, но и не лишить его человеческого облика, сохранить достойный образ жизни, право на сознание..."

Он четвертый директор института. Его назначение было сенсацией - всего 43 года, не из академических или министерских кабинетов, а из своих, оперирующих докторов. Коновалов - из прекраснейшей врачебно-интеллигентской семьи. Мама - отличный хирург, затем инфекционист. Отец - крупный невропатолог, директор Института неврологии. Мог бы неплохо работать и в отцовском институте - блестящие способности, диплом с отличием, семейные традиции... Но именно они в советской системе почему-то возбранялись. В смежный институт он сбежал от этой тени семейственности. И старые врачи, и даже сестры тех времен вспоминают одно: самый тщательный и терпеливый из молодых хирургов. Осмотры больных - с изнуряющей неторопливостью и обстоятельностью, унаследованной от отца. Изучение снимков, лаборатория с пробирками биопсии - в три смены. Операция - пусть двенадцать часов, но до полной чистки полости, на что далеко не у каждого опытного хирурга хватает терпения. "Фанатик" и "аскет" - те нелестные выражения, которые шли за ним по пятам. И в то же время - самая чуткая отзывчивость.

Смешной случай рассказал знакомый, тоже лежавший там после головной операции. "Лежу, голова пухнет, курить охота. Гляжу, в семь утра какой-то парень по палате шныряет, в очках, худой, темненький. Думаю, медбрат процедуры проводит. Шепчу: парень, сбегай, принеси сигаретку, просто невмоготу. Он плечами пожал, выскочил на минутку, возвращается, подносит закурить. Только, говорит, в окошко, и чтоб лечащий не засек. Я просто душой отошел. А через часок вся команда явилась: обход. И "парень" оказался Коноваловым".

Он застал, как сам выражается, еще вполне варварские методы исследования и операций, царившие даже при корифеях-директорах Бурденко, Егорове, Арутюнове. Что делать - такая была техника. Что делалось с мозговыми центрами - даже думать боялись, лишь бы больной не погиб на столе. Многие опухоли были вообще недоступны и неоперабельны, оставалось лишь "раскупорить" черепную коробку несчастного от компрессии и облегчить его последние страдания. И утешаться тем, что в прошлом веке, когда и слова "нейрохирургия" не знали, люди просто глохли, слепли и кончали параличом, покоряясь печальной судьбе.

Прорыв в диагностике с помощью сначала рентгеновских, а потом магнитно-резонансных томографов сделал голову "прозрачной" для обнаружения опухоли. А значит, и повысил точность подхода. В 80-м, когда о такой диагностике еще только мечтали, институт делал в год полторы тысячи операций со смертностью 12 процентов. В 90-х, когда эти методы вошли в обиход, операций стало уже две с половиной тысячи с пятипроцентной смертностью. Статистика, конечно, не утешает в каждом отдельном личном горе. Но без этой борьбы все сто процентов были бы обречены.

Мы снова в оперблоке, но теперь уже на 12-м этаже нового корпуса, где сосредоточены 13 операционных. Поднимаясь сюда, отмечаю и дворцовый мрамор вестибюля, и инженерное оборудование, сложнейшую сеть коммуникаций - одной газовой трубопроводки километров пятнадцать. Вырубись во всей Москве свет - хирург этого не заметит: автоматическая программа запустит аварийку в считанные секунды. Все рабочие места связаны между собой сетью локального вычислительного комплекса с выходом в Интернет и на медицинские телемосты. Дежурные пульты контроля в реанимации и палатах интенсивной терапии - что тебе центры управления космическим полетом.

На директорских обходах и консультациях происходит прелюдия операций. И снова ощущение, что лечащие врачи и завотделениями нанимают директора как самого исполнительного батрака, на которого навешивают самую сложную работу. Опять мучительные решения и тихое, совсем не предназначенное для ушей больных и родственников: "Ужас, ужас... Ой, кошмар... Беда... Надо оперировать или нет? Я боюсь..." Иногда резкое: "Вы меня толкаете на то, чего я не знаю!" Но вот решение все же принято, и пациент на столе. Хоть про него буквально только что мне опять сказали, что это один из лучших в мире "чистильщиков", невероятно виртуозный и смелый при вторжении в чрезвычайно чувствительные зоны, я слышу чисто интеллигентскую рефлексию: "Ни лицевого, ни слухового нерва толком различить не могу... Разрушены напрочь. Никакой анатомии не сохранилось... Да, здесь надо ноги уносить, все распадающееся..." Под этот комментарий происходит тончайший процесс ревизии нервов: "Есть нерв... Нет. Нет нерва... Есть..." Реплики могут быть безутешньми: "Со стволом трагедия. Никак не могу зацепить..." И только через день-два при обходе десятого, реанимационного, этажа видишь более розовый результат этих обоюдных мучений. Когда пожилой пациент по очень доверительной просьбе Александра Николаевича еще в полузабытьи поднимает левую, потом правую руку, дергает ногой, жмурит и открывает глаза... Начало невероятно трудного, но реального восстановления. Вчерашняя двухлетняя девчушка еще в забытьи, залепленная пластырями и утыканная трубками. "Своей крови у нее литр, а потеряла в операции два литра, много переливали". Зато рядом другая, чуть постарше, уже обложена мягкими цветастыми игрушками. Хрипленьким, как оказалось, только вернувшимся к ней голоском радостно сообщает: "А скоро я в отделение поеду..." И все молятся, что и эта опухоль оказалась не "злокачкой". То, что называют высокими технологиями, точным и интенсивным лечением, позволяет на тех же 300 койках, перенесенных из старого корпуса, в 2-3 раза ускорить лечение каждого больного, а стало быть, "пропускаемость" клиники без увеличения койко-мест. Передать в "серию", местным больницам, еще более новые и современные методики исцеления от злого рока, происхождение которого, увы, еще недораскрыто. Есть расчеты и на старый, пансионный корпус. Вместе с диагностическим центром создать образцовый реабилитационно-восстановительный. Отработать полный цикл возвращения людей в полноценную жизнь. Ведь сохранить ее после черепно-мозговой или позвоночной травмы - полдела. Беспомощный, обездвиженный инвалид - горе для семьи и затраты для государства. А таких потерь сегодня - не счесть. Притом среди "позвоночников" 70-80 процентов - мужчины со средним возрастом 28 лет, цвет нации. Так что в этом ремесле начинать и опять начинать.

На прощание один философский вопрос:

- Мы, как известно, используем свой "головной компьютер" далеко не на полную мощность. То ли на 5, то ли на 20 процентов, оценивают всяко. Отсюда, наверное, и множество тупых решений. Есть надежда, что нейрохирургия в будущем поможет полностью включить эту природную уникальнейшую машину?

Коновалов отрезвляет:

- Я думаю, эта задача решена тысячелетия назад без всяких черепно-мозговых и даже генных вмешательств. В каждом столетии вы встретите своего Льва Толстого, своего Ньютона, своего Архимеда. И Солженицын стал Солженицыным при любых жизненных обстоятельствах... Так что никто не мешает, никто. Тут каждый творец сам себя.