Сайт: Собеседник

Статья: Умной трудней родить, но легче растить
Дата публикации: 13.08.2007

– Мы на «вы» или на «ты»? – спросила Бабенко.

– Как удобнее.

– Ладно, на «ты». Возраст позволяет. Нас все меньше, молодежь теснит… Вообще, если уж откровенно, мне страшно надоело рассказывать о себе одно и то же. Мы будем с тобой сейчас творить легенду. Я недавно видела запись интервью с Марлен Дитрих – и поняла: вот как надо! Ей задают вопрос. Она: «Да… а впрочем, нет. Не помню точно. Думайте, как хотите». Вот это увлекательно. Давай ты будешь записывать две-три версии событий, а читатель пусть выбирает.

– Не любишь ты прессу.

– Хорошую – люблю. Я хочу, чтобы журналист делал из меня конфету. Не в смысле фантика, конечно, а в смысле содержания. У меня то, что я назвала бы «несварение языка»: думаю лучше, чем говорю. За меня надо выдумывать. Если мне понравится, как ты выдумаешь, – я потом всем так буду рассказывать.

– Давай лучше так: ты отвечай, а я буду догадываться, где легенда.

– А, это можно. Это интересно.

– Вопрос первый. У тебя действительно такие ярко-зеленые глаза или это линзы?

– Глаза, конечно. Какие же линзы? У меня несколько пар глаз, под одежду. Вот я сейчас в майке цвета морской волны, соответственно и глаза подобраны. Еще есть красные.

Все делается ради процесса

– Понятно. Спрашиваю серьезно: что может заставить девушку в семнадцать лет поступить на математический?

– Как раз девушку в семнадцать лет заставить очень легко – она слушается обстоятельств. В школе хорошо идет математика, физика, английский; папа – инженер; на математическом – эксперимент, то есть берут после двух пятерок… Я поступила легко, училась без усилий, а за полгода до диплома бросила факультет. Муж в Москве учился на актера и режиссера и перевез меня туда.

– То есть ты вообще не пыталась поступить во ВГИК?

– Нет, я мечтала играть, естественно, но это было на уровне общедевчоночьих фантазий: ничего серьезного. Судьба сработала с третьего раза. Сначала десант табаковцев ездил по Сибири, отбирая людей в труппу, – а я училась в Томске и там же играла в самодеятельном театрике, меня послушали и предложили поступать в Школу-студию. Я поехала, относясь к этому не особенно серьезно, – просто за компанию с подругой.

– Ага. Дальше я знаю. Подругу не взяли, а тебя, никуда не собиравшуюся всерьез, зачислили немедленно.

– Клянусь, здесь правда. Можно даже вывести алгоритм успеха – приходить на экзамены за компанию с подругой и не собираться поступать всерьез. Но у меня сработало не до конца – подруга отсеялась, я до третьего тура дошла и тоже слетела с круга. Я так устроена, что могу в условиях стресса собраться и выложиться один раз. А жить в стрессе не могу. Короче, не вышло, но несколько моих удачных фотографий – черно-белых, красивых – осталось в Москве и случайно попалось на глаза шахназаровскому ассистенту по актерам. Как раз они снимали «Цареубийцу». Меня вызвали в Москву на пробы, на одну из царских дочерей, – пробовали, как сейчас помню, на сцене чаепития. Янковского повидала…

– А Макдауэлла?

– А с Макдауэллом нас гримировали в одной гримерке. И он посмотрел на меня так… и по-английски говорит: девушка, говорит, великое у вас будущее! Я, говорит, хоть в гроб еще и не схожу, но вас уже благословляю. И поцеловал.

– Это правда?

– Да… а впрочем, нет. Он сидел там, учил роль, а рядом какая-то женщина – вероятно, жена – подавала ему реплики и открывала йогурт. И в мою сторону он вообще не смотрел. Так что есть, есть что вспомнить. А читатель пусть выбирает.

– Но в кино ты в конце концов попала?

– В девяностые – ты помнишь, как с кино обстояло: картина есть, но ее как бы и нет, и никто ее не видит. Муж снимал первый фильм и в буквально один кадр позвал меня. А на съемках я познакомилась с женой Анатолия Ромашина Юлей – она-то и сказала, что я талант и что надо меня учить. И я пошла поступать во ВГИК.

– Поступила?

– Да… а впрочем, нет. Ты напиши две версии: согласно одной, поступила сразу, и они там долго все удивлялись, что сложившаяся актриса вот так запросто приходит к ним учиться… А по второй, я опять не прошла и стала туда ходить просто вольнослушательницей, и после первого семестра надо было показать, что ты чему-то научилась. Мы – несколько человек – подготовили отрывок по Островскому, и меня взяли.

– Я недавно, как раз во время экзаменов, шел мимо ВГИКа. Вижу толпу красивых мальчиков и девочек… и думаю: ведь востребованы из них будут от силы пять-шесть человек. Что заставляет людей идти в актерские вузы с туманными перспективами трудоустройства?!

– Процесс обучения заставляет. Вообще в жизни бо?льшая часть того, что делается, – делается из любви к процессу, а не к результату. Учиться во ВГИКе безумно интересно, пять лет ты в беспрерывном восторге. Свою первую роль в чужом дипломе я до сих пор считаю одной из лучших. Это была картина Натальи Погоничевой – ты мог видеть ее «Теорию запоя», гротескную, экстравагантную и очень смешную. Вот она снимала короткий метр, минут сорок, – «Как я провела лето». Мама с папой дико ссорятся из-за ремонта дачи, а девочка все это описывает в превосходных тонах – как все ее и друг друга любили, как было отлично… Стык закадрового текста и безумной дачной реальности давал чудесную комедию, и меня сразу заметили, и я прославилась, и началась звездная биография.

– Неправда.

– Конечно, неправда. Знать меня стали после рекламы одной телефонной компании. Смешная была реклама. Павел Чухрай – режиссер первой моей большой работы, «Водителя для Веры», – так мне и говорил на съемках сквозь зубы: «Видел вчера тебя в рекламе». А глаза у самого – тыдж, тыдж! – сверкают. Он очень тщательно подходит к подбору актеров, и то, что я засветилась до картины, его злило. Я вообще не видела человека, который бы работал дотошней. Большинство сцен в «Водителе» снималось с пятнадцати, с двадцати дублей…

Ступка бил ее 15 раз

– Это тебя бесило?

– Это меня восхищало. Чухрай – режиссер исключительный, и эта его жажда подлинности передавалась на площадке всем. Раздражала она меня один день – когда пятнадцать раз переснималась сцена, в которой Ступка дает мне пощечину... Вышло так, что «Водитель» – лучшая пока моя работа. Я диск с ним дарю в качестве визитной карточки. Ну нет больше таких, как Чухрай, что поделать. Хотя – есть еще один режиссер, который предлагает мне действительно мои роли. Я с ним счастлива работать, и очень мне жаль, что «Ленинградца» – сериал, снятый им два года назад – увидели единицы. Я говорю о Константине Павловиче Худякове, режиссере очень большом, чья картина «На Верхней Масловке» числится у меня среди любимых.

– Ты там сыграла с Фрейндлих, и вот я о чем думаю. Недавно Демидова в интервью – на мой вопрос, кто сегодня продолжает традицию «умной женщины», умняги, семидесятнического интеллигентского типа – назвала и тебя, заметив, что этому типу почти нечего играть.

– Спасибо огромное. Нет, ее тип все-таки гораздо интеллектуальней моего.

– И вот я думаю: вот та же Фрейндлих в «Служебном романе», вот Купченко… Это все твои амплуа, близкие героини. И Рязанов именно на такую роль позвал тебя в «Андерсене» – на горбунью Генриетту…

– Не трогай горбунью! В ее случае горб – это сложенные крылья! Я читала их переписку с Андерсеном – там нет и тени комплексов по этому поводу! Что касается типа – ну да, может быть, это именно то, что играла Фрейндлих в «Служебном романе». Но кто, где напишет для меня эту роль – с метаморфозой?! Ведь в кино самое ценное – когда эта метаморфоза происходит, когда тот же «Водитель» начинается как мелодрама, продолжается как эпос, заканчивается как социальная трагедия… Впрочем, после нескольких сериалов меня и так чаще узнают. Чего в принципе не хотелось бы.

– Я всегда удивлялся, как это ты с такой легкостью можешь быть и красавицей, и, пардон, действительно мышкой, причем без применения грима и прочих ухищрений. Как это делается? Ты управляешь процессом?

– Да… а впрочем, нет. Ни в коем случае нельзя писать, что я это делаю сама! Напиши, что это происходит независимо от меня… что это чудо…

– Но это же не так?

– Господи, ну не так, конечно. Конечно, я могу включить красоту, а могу выключить, и каждый актер умеет, и это профессия – знать свои кнопки. И в жизни то же самое, и хлопотать лицом для этого вовсе не нужно.

– То есть, если тебе надо очаровать мужчину, ты можешь включить красоту на полную мощность?

– Если надо очаровать мужчину, я вообще ничего не буду делать. Мужчина, который заметил, что его очаровывают, – немедленно бежит прочь. Я буду сидеть отстраненно и вообще его не замечать, вот так (исчезает). Учти, что выигрышная и эффектная внешность – она для актера не только плюс, она и порабощает. Я снялась сейчас с Домогаровым и Балуевым в «Инди» – картина, вполне достойная для режиссерского дебюта, хотя мне было и несколько стрёмно играть второй адюльтер подряд после «Чертова колеса» Веры Глаголевой, – и оба Саши, одному из которых я там изменяю, а во второго втюриваюсь, представляются мне актерами исключительной силы. А романтическая внешность Домогарова и брутальность Балуева вечно предопределяют одинаковые роли, которые им, кажется, смертельно надоели. Лучше быть таким никаким, всяким… К счастью, в «Инди» оба несколько мимо амплуа.

– Я слышал, что ты стремишься все трюки проделывать сама…

– Вот эту легенду я буду разоблачать неустанно, потому что тогда меня и дальше будут заставлять ползать и прыгать, а я вовсе не ищу экстремальности на свою голову. «Он знал, что вертится земля, но у него была семья».

– Кстати, о семье: тут идут беспрерывные слухи о разводах, изменах, новых браках… Как ты к этому относишься?

– Сейчас уже никак. Недавно смотрю какое-то обсуждение журналистов со звездами – журналисты ругают звезд за звездность… Господи, но вы же сами это создали! Вы же сами их лепите! А слухи – ну, нормально, неизбежное зло… Значит, мы хорошо играем наши адюльтеры.

– Скажи, а тебе случается переносить в жизнь то, что сыграно на экране?

– Сплошь и рядом. А как иначе? Счастлив человек, у которого это все проходит, не задевая души. Я на время съемок становлюсь той, кого играю. Скажу тебе больше: вот сын мой пятнадцатилетний увлекается сегодня тяжелым роком. Ну и я увлекаюсь, слушаю «Ред хот чили пепперс». Нельзя же любить ребенка и не разделять его увлечений!

В юности была похожа на Гурченко

– Возраст для тебя что-то значит? Чему-то учит?

– Возраста нет. Душа существует в одном состоянии. Вот тебя – чему научил возраст?

– Ничему, мне как было, так и есть пятнадцать.

– А Рязанов? Ты видел, как он работает? Мальчишеское совершенно отношение к делу. Я придумала там сцену, где мы играем с тенями, – он сразу загорелся: давайте, давайте попробуем!

– Да, Рязанову всегда будет тридцать пять.

– Двенадцать ему…

– Но слушай: ты взялась играть в «Карнавальной ночи-2», отлично зная, что картину будут шпынять. Это все-таки известное мужество…

– Это счастье, потому что я люблю и умею петь и танцевать. Это не фильм, а ревю. Пусть его в столицах ругают – вся провинция с восторгом посмотрела. И потом, позовет меня Рязанов в массовку – я все равно пойду, потому что люблю его. Между прочим, я в юности очень была похожа на Гурченко времен «Карнавальной ночи». Даже подражала ей.

– Слушай, тебе трудно в Москве после Кемерово и Томска?

– Трудно – я человек домашний и привязчивый. В Сибири другие люди, они, что называется, с хребтом. Они надежны, а в Москве ненадежность – в порядке вещей. Наши – например Гришковец – могут здесь что-то сделать, выдышать себе круглое замкнутое пространство и в нем существовать. Я ведь Гришковца знаю с тех древнейших времен, когда он ставил первые спектакли в школе, мой брат с ним учился.

– Но Гришковец все-таки живет в Калининграде.

– Правильно делает. Это идеальное поведение с Москвой – покорять интересно, а жить нет.

– Я всегда хотел спросить – говорят, умной женщине даже рожать трудней. А жить ей вообще легче? Может, ей мозги мешают только?

– Они мешают в одном – мало подруг, не о чем говорить. В функции подруги оказываются мужчины, а они не всегда это понимают. А что касается рожать… и это относится ко всем сферам жизни… умной трудней родить, но легче растить.