Сайт: People's History

Статья: "Театральный дождь"

Она родилась 29 апреля 1891 года в семье знаменитого танцовщика Павла Гердта, у него учились Карсавина, Ваганова, Фокин, Сергей Легат, Кякшт, любимой ученицей была Анна Павлова.

Павел Андреевич Гердт в течение пятидесяти лет был премьером прославленной труппы Императорского Мариинского балета - первый принц Зигфрид в "Лебедином озере", первый принц Дезире в "Спящей красавице". Федор Лопухов, автор книги "Шестьдесят лет в балете", выдающийся хореограф, вспоминал, как он восторгался Павлом Андреевичем Гердтом, когда последний танцевал мимические партии:

"Я любовался его диким воином-сарацином, французским маркизом и принцем, венгерским полковником, римским патрицием - разнообразными мимическими ролями, к тому времени он уже не танцевал главные мужские классические партии. Выглядел он очень молодо и на вопрос о возрасте отвечал, что ему "дважды тридцать три". Никто лучше его не танцевал мазурку, мы видели блестящего польского пана, хотя и через "французские очки". В манере и жесте Гердта всегда сказывалась традиция внешней красивости и придворной галантности, воспитанной французской школой танца".

Елизавета Павловна оказалась достойной дочерью своего отца, который не только прославился как танцовщик, но и сумел передать другим секреты классического танца. Окончив театральное училище по классу Михаила Фокина, она пришла в 1908 году в Мариинский балет. Еще ученицей на выпуске выступила с Вацлавом Нижинским в балете Фокина "Оживленный гобелен" на музыку Черепнина и прославилась редкой чистотой классического танца. Она была царственной феей Сирени в "Спящей красавице", лучшей покорительницей виллис в "Жизели" и непревзойденной Раймондой - партия была написана Глазуновым как будто бы для нее. Пройдя школу кордебалета, она очень скоро заняла первое положение в блистательной труппе Мариинского театра и стала идеальным воплощением чистоты и строгости классического танца.

Были танцовщицы великие, как Анна Павлова и Галина Уланова, были неповторимо индивидуальные, как Тамара Карсавина и Ольга Спесивцева; Елизавета Гердт сумела пронести через свои лучшие партии благородное, высокое совершенство линий классического балета. Не поэтическая Жизель, а повелительница виллис Мирта, не нежная Аврора, а великолепная фея Сирени или блистательная Раймонда - ее мастерство не знало, быть может, личных обертонов, но оно всегда было безупречно, оно утверждало на русской сцене безусловность самого условного из искусств.

Помню ее 80-летний юбилей за кулисами Большого театра. Он проходил в огромном репетиционном зале. Она сидела на небольшом возвышении. Толпились прославленные примадонны многих балетных сцен, входили и выходили балерины в пачках, костюмерши, парикмахерши, удостоенные наград балетмейстеры и просто личные друзья, произносились речи - истинно взволнованные, исполненные почтительной нежности и неподдельного почтения, подносились подарки, танцовщицы по-балетному грациозно преклоняли колена или отвешивали поклоны. В углу, стараясь быть незаметной, стояла Уланова.

А на лице 80-летней юбилярши не торжественность, а живой интерес к происходящему. Не к подношениям и к поздравлениям, не к тому, кто явился и кто нет, а к тому, как держатся ее ученицы, как выглядят те, кого она давно не видела. Иногда взгляд делался вдруг строгим, и казалось, сейчас она остановит юбилейное торжество, прервет какую-нибудь прославленную приму и сделает ей внушение. Ибо юбилей Елизаветы Павловны Гердт вовсе не был простой данью возрасту и прошлому - он был живой благодарностью живому и работающему человеку, которого на этот день отвлекли от его ежедневного и главного дела - преподавания.

Потом был торжественный спектакль. Танцевали три ее ученицы: Максимова, Плисецкая, Стручкова. Она сидела в ложе, и зрительный зал восторженно аплодировал ей.

Алла Шелест, Майя Плисецкая, Раиса Стручкова, Светлана Шеина, Екатерина Максимова, Виолетта Бовт - вот далеко не полный список тех, кто во многом обязан сценическими успехами педагогическому таланту и трудолюбию Елизаветы Павловны. Она, как уже мало кто в наше время, владела почти исчезнувшими секретами классического совершенства и полноты академической традиции, секретами эстетическими и техническими.

После революции Елизавета Павловна осталась в России. В 1919 году ей было присвоено звание Балерины. К тому времени уже умер ее первый муж, знаменитый танцовщик, красавец Самуил Андрианов. Он прожил всего 33 года и погиб от скоротечной чахотки в октябре 1917-го в Ялте, там его и похоронили. Он был партнером Леньяни, Кшесинской, Карсавиной, Преображенской, Трефиловой, обладал редким сценическим благородством и с 1912 года стал пробовать себя как балетмейстер. У него было много учеников, среди них В. Семенов и Б. Шавров. С 1904 года преподавал в Петербургском театральном училище. Рослый, великолепно одевался, поражал воображение мальчишек - своих учеников, тем, что каждый раз приходил на урок в другом костюме. В училище была примета: когда отворялась дверь и он входил в светло-сером костюме - значит, настроение у него отличное и можно ждать поблажек, ну а если в черном - держись, пощады не будет, - вспоминал танцовщик М. Михайлов.

В июле 1917 года Елизавета Павловна потеряла отца, он умер близ Териок, в Финляндии, похоронили его в Петрограде. Время было трудное, но Елизавета Павловна была молодой танцующей балериной, и жизнь постепенно брала свое. Она много танцевала в годы гражданской войны на промерзшей льдом сцене, ничего не теряя из своей величавой грации.

В начале 20-х годов, когда почти весь Императорский балет уехал за границу, на сцене Мариинского театра танцевали три примы-балерины: Ольга Спесивцева, Елена Люком и Елизавета Гердт. Они были разные, каждая имела сонм поклонников. В Елизавете Гердт не было, по-видимому, пылкой одухотворенности Елены Люком или божественного трагического дара Ольги Спесивцевой, но ее танец покорял женственностью и абсолютной законченностью. Ю. Слонимский вспоминает: "Образы Гердт - образы пластические, родственные по гармоническому покою статуям античности. Достигнуть такого можно только на горних высотах искусства танца. Другое дело, что не каждого влечет именно это в балете".

Критики, любившие Гердт, критики, не любившие ее, - все признавали, что линии ее танца выстраивали в абсолютной чистоте ясную, гармоничную форму. Эта форма становилась содержанием танца. Ю. Слонимский пишет: "Гердт осталась непревзойденной в "Щелкунчике", особенно в "Раймонде", вариацию последнего акта мы считали совершенством".

В ее танце был величавый покой. Не было, пожалуй, в 20-е годы другой столь строгой носительницы лучших традиций классического танца, царившего в театре Петипа конца XIX века. Звонкость, безупречность, чеканность, достойные по силе звучания музыки, отличали форму, выразительность которой была доведена у Гердт до высшей кондиции.

Ее очень ценил всю жизнь Джордж Баланчин. Для него она была образцом классической балерины.

Еще в те годы, когда Баланчин работал в труппе Мариинского театра, Елизавета Павловна была благосклонна к нему. Однажды она танцевала в Павловске и на один из концертов пригласила Баланчина, ему было тогда 22 года. Он должен был танцевать с ней па-де-де из "Лебединого озера". Ее фамилия уже неделю красовалась в красной строке на афишах, расклеенных по городу. В день концерта заболел ее партнер М. Дудко. Об отмене концерта администратор не хотел и слушать, и тогда Елизавета Павловна решила заменить его Баланчиным ("Жоржиком", как она его называла).

Вспоминает М. Михайлов, написавший в 1966 году книгу "Жизнь в балете": "Подойдите ко мне, пожалуйста, Жоржик, - сказала она, едва он показался в дверях репетиционного зала. - Встаньте рядом со мной и попробуйте поддержать меня на двух турах". Проба оказалась удачной, и счастливый и радостный Жорж побежал по коридору, воскликнув: "Вот она, наконец-то, моя синяя птица!"

Вечером в Павловске был весь балетный Петроград. Елизавета Гердт была знаменитостью, ее выступлений не пропускали. Но перед самым началом концерта выяснилось, что Баланчина на месте нет. Никто не мог понять, что случилось. Поезда из города в Павловск уже пришли, их приурочивали к приезду публики на концерт и к отъезду. Следующий поезд был не скоро. У Баланчивадзе (это была фамилия Баланчина, он был полугрузин-полурусский и носил фамилию отца ) был рассеянный характер, в шутку в театре его называли "гением", но забывчивость его все-таки не простиралась до такой степени, чтобы забыть о концерте с Гердт и упустить свою синюю птицу. Когда уже отзвенел третий звонок, кто-то заметил в одной из аллей необычайное оживление. Мчался велосипедист. Быстро перебирая педали, непрерывно звоня, он летел как метеор среди шарахающейся в стороны гуляющей публики прямо к артистическому подъезду. Едва переводя дыхание, он соскочил с велосипеда, отвязал от багажника пакет и, ничего никому не объясняя, бросился к Елизавете Павловне, уже совсем потерявшей надежду танцевать с партнером в этот вечер. Оказалось, что "Жоржик" искал костюм, задержался и примчался на вокзал, когда поезд уже ушел, и ему ничего не оставалось делать, как просить у знакомых велосипед и все-таки приехать в Павловск. Выступление состоялось, внешне все прошло благополучно, но "синяя птица" была упущена. Не мог танцовщик быть в форме после того, как проехал на велосипеде 25 верст".

Впоследствии Баланчин никогда не забывал, как мягко и тактично вела себя прима-балерина Мариинского балета. Он любил вспоминать танец Гердт. Всегда величаво спокойная, Елизавета Павловна не любила броских сценических эффектов. Баланчин считал, что "Раймонда" и "Спящая красавица" были поставлены с расчетом на ее данные. В ее танце никогда не было напряжения, это было высочайшее искусство. Ее позы в аттитюдах и арабесках по строгости пропорций и по красоте были непревзойденными.

В США мне приходилось разговаривать с известным балетным критиком Анной Кисельгоф, страстной поклонницей Баланчина. Она рассказывала, что Баланчин часто вспоминал Гердт, ее прекрасную фигуру, продольные мышцы ног и необыкновенные руки.

Именно она придала редкую пластичность и красоту рук некогда одной из своих любимых учениц Майе Плисецкой. Майя Михайловна занималась у Гердт с первого класса, была ее выпускницей и потом в Большом театре приготовила с ней свои лучшие партии в балетах "Лебединое озеро" и "Раймонда". К сожалению, впоследствии произошел конфликт - один из обычных театральных конфликтов, и в последние годы жизни Гердт Майя Михайловна была с ней очень холодна, они почти не общались. Обида на педагога (справедливости ради отметим, что основания для нее были) помешала великой балерине отдать должное Елизавете Павловне в своей книге "Я Майя Плисецкая". Так, Майя Михайловна пишет, что несколько месяцев занятий с Вагановой дали ей гораздо больше, чем долгие годы работы с Гердт. В Большом театре еще живы люди, помнящие, сколько сил потратила Гердт на свою когда-то очень любимую ученицу. Но обида перевесила объективность. Страстная натура Плисецкой обернулась в ее книге воспоминаний не лучшей стороной. Балерине, к сожалению, свойственны непродуманные высказывания. В одном из последних интервью М. Плисецкая заявила, что "московская хореографическая школа плоха" в отличие от петербургской, как будто Васильев, Лавровский, Бессмертнова, Максимова, да и она сама прошли не московскую школу.

С неверностью учениц Гердт приходилось сталкиваться не один раз. Было больно читать, когда Екатерину Максимову называли ученицей Улановой, - Максимова занималась у Елизаветы Павловны тоже с первого класса до выпуска, а потом, уже работая в театре, приходила заниматься в ее класс в течение нескольких лет. Гердт очень любила балерину, радовалась ее успехам, и ей было нелегко узнать, что Максимова перешла в репетиционный класс Улановой. С тех пор Максимову стали называть ученицей великой балерины. Правда, впоследствии Екатерина Максимова никогда не забывала о Елизавете Павловне, а после ее смерти подчеркивала, что она - ученица Гердт, но это уже было, когда Гердт не было в живых.

Елизавета Павловна жила в красивой квартире на 2-й Тверской-Ямской улице, дом 20. Я стал бывать у нее в начале 50-х годов, когда еще учился в университете. Родители мои жили в Баку, мама, отдыхая в Кисловодске, познакомилась с Елизаветой Павловной. Отношения их сложились так, что мама сочла возможным попросить ее приглядеть за оставшимся без родительского надзора студентом.

Отчетливо помню свое первое впечатление от квартиры: антикварная мебель красного дерева, старинные гравюры, люстры екатерининских времен, на стене замечательный портрет самой Елизаветы Павловны работы Николая Радлова, брата известного режиссера Сергея Радлова.

В спальне висело огромное старинное зеркало, судя по всему, раньше она перед ним делала балетный класс. Вся эта мебель была вывезена из Ленинграда, откуда Елизавета Павловна вместе с мужем, прекрасным дирижером Гауком, переехала в Москву, в Большой театр в 1935 году. Полушутливо-полусерьезно она рассказывала: "Когда я танцевала, говорили: "Гаук - муж Гердт". Когда перестала танцевать, говорили: "Гердт - жена Гаука".

К тому времени, когда я познакомился с ней, она уже жила одна. С Гауком разошлась после войны. Любила его очень сильно, и драма развода с ним была еще не изжита. В годы войны она вместе с Гауком была в эвакуации, в Тбилиси, где работала в Оперном театре, занималась с грузинской балериной Лилией Гварамадзе. Очень боялась, что их как немцев вышлют, но спасла большевичка Землячка, к которой кто-то обратился за помощью. Как только появилась возможность вернуться в Москву, Александр Васильевич уехал. Елизавета Павловна, человек очень обязательный, не могла в тот момент бросить работу в Оперном театре. Заботясь о муже, она попросила одну маленькую актрису Александринки, застрявшую в Тбилиси, поехать с ним в Москву и помочь ему по хозяйству до ее возвращения.

Вскоре эта женщина стала женой Гаука, родила ему сына, и он решился на развод. Елизавета Павловна обо всем этом узнала позже всех. Гаук умер в 1963-м, панихида была в Большом зале Консерватории, выступали его ученики: дирижеры Мелик-Пашаев, Евгений Светланов, Грикуров. Елизавета Павловна пошла на похороны, подошла к вдове, к сыну (когда тот был маленьким и она впервые увидела его, то назвала его "маленьким лордом Фаунтлерой") со словами сочувствия. А вернувшись домой, сказала: "Теперь он никому не принадлежит".

В расцвете сил, тридцати семи лет от роду, неожиданно для окружающих она бесповоротно и навсегда покинула сцену. Она ушла, ничего не отдав от академической полноты и строгости своего великолепного танца, не разбавляя его ни упрощениями, ни эффектной позировкой, не заискивая у публики и не пожиная восторги за счет прошлых заслуг и громкого имени. В этом была та же профессиональная гордость и представление о чести и честности искусства танца, которые она положила в основу своей сценической карьеры, а затем уже как преподаватель принесла в класс.

Строгий знаток балета Федор Лопухов писал о ней: "Благодаря хорошему вкусу и образованию она понимала, что делает, и разбиралась в происходящем лучше других. Элевацией и баллоном не отличалась, но широта движений в сочетании с "чистой" формой танца скрывали отсутствие воздушности и создавали видимость элевации. Русская стать, ширь, певучесть, изящество делали Гердт прекрасной Царь-девицей в "Коньке-Горбунке". Меня подкупало, кроме всего, в Гердт ее брезгливое отношение ко всякого рода интригам, которых всегда много в театре. Для Елизаветы Павловны этой сферы закулисной жизни словно и не существовало. Искусство явилось для нее высшей формой человеческой деятельности, требовавшей служения, преклонения".

Будучи человеком старого покроя, она обладала удивительной способностью откликаться на все новое. В свое время она сразу согласилась исполнить партию Смеральдины в одноактном балете Лопухова "Пульчинелла" на музыку Стравинского на темы Перголези. Премьера его состоялась в Государственном академическом театре оперы и балета (как тогда переименовали Мариинский театр) в мае 1926 года, ее партнерами были Б. Комаров и И. Кшесинский, брат прославленной Матильды Кшесинской, которую Елизавета Павловна высоко чтила. ("Она умела все: и танцевать Эсмеральду, и выходить в желтых жемчугах в роли пейзанки, и ослепительно танцевать Никию в "Баядерке", - говорила Гердт о Кшесинской).

Она танцевала с Виктором Семеновым и в балете Лопухова "Красный вихрь" на музыку В. Дешевова, дирижировал Александр Гаук (он был с 1920 года по 1931-й дирижером балета Мариинского театра, потом организовал Государственный симфонический оркестр Союза ССР). Ей, классической балерине, это было очень нелегко. Лопухов пытался создать "советский балет", внедрить философию в танец, в спектакле участвовали певцы и чтецы. Гердт должна была танцевать в костюме, похожем на купальник, к кистям рук прикреплялись угловатые лоскуты из кумача. Положительные образы - рабочие и крестьяне, много акробатических номеров, балет заканчивался Первомайским парадом. Спектакль провалился, он прошел два раза. Но Лопухов не унывал, едва закончив один балет, он принимался за другой. Гердт все это было чуждо, но очень любопытно, и она в отличие от большинства представителей старой школы благожелательно относилась к экспериментам.

Если бы Елизавета Павловна не была так уравновешенна, можно было бы сказать, что она предана своему делу фанатически. Еще можно было бы сказать, что, как многие истинные профессионалы и мастера, она смотрит на жизнь с точки зрения этого дела. И может быть, оттого так необыкновенно незадолго до ее смерти прошел ее 80-летний юбилей за кулисами и с таким небывалым подъемом танцевали в этот вечер в посвященном ей спектакле ее ученицы. И она в ложе, и танцующие на сцене знали: завтра ровно в 11 утра, едва отдышавшись от юбилейных торжеств, Елизавета Павловна, как всегда, подтянутая, войдет в класс и, деловито оглядевшись, начнет урок, где не важны ни звания, ни прославленное имя, ни количество оваций, а важно и существенно только одно: трудолюбие, уважение к своей профессии, высокое и прекрасное мастерство классического танца.

Спустя много десятилетий после нашего знакомства я задал ей вопрос: почему она так рано покинула сцену? Она рассказала, что однажды директор академических театров И. Экскузович спросил ее, почему она танцевала сегодня в полноги. А она этого не заметила - и после разговора с ним никогда на сцену больше не вышла.

Гердт начала преподавать в хореографическом училище. Ее самой любимой ученицей стала Алла Шелест, великая балерина, человек очень нелегкой судьбы. Она проучилась у Гердт до пятнадцати лет, потом Елизавета Павловна переехала в Москву, и Шелест попала в класс Вагановой. Смена эстетических и педагогических требований была непомерно велика. И Гердт, и Ваганова понимали, что Шелест - огромный талант, но по-разному готовили ее к будущему.

В Мариинском балете балерине почти всегда приходилось дублировать Дудинскую, первую балерину театра, любимицу Вагановой. "Жизель" Шелест станцевала впервые на девятнадцатый год служения в труппе. Рудольф Нуреев боготворил Шелест; Ирина Колпакова может и сегодня часами рассказывать, как Алла Шелест танцевала "Жизель"; для Майи Плисецкой Шелест - высшее достижение искусства танца. А школу Алла Яковлевна прошла у Гердт и никогда не забывает этого.

Судьба Аллы Шелест всегда занимала Елизавету Павловну. Уехав из Ленинграда, она никогда не возвращалась в город, с которым были связаны ее триумфы и ее личные драмы. Но Аллой Шелест интересовалась всегда, подчеркивая ее уникальную способность строить образы на балетной сцене. И когда Шелест приезжала в Москву, она останавливалась у Гердт. На моей памяти это был единственный случай, потому что Елизавета Павловна не любила, когда у нее кто-то жил.

В годы, когда я общался с ней, она уже не преподавала в хореографическом училище, у нее был класс в театре, но Плисецкая уже занималась у Асафа Мессерера, Максимова репетировала с Улановой, и только Раиса Стручкова ("Стручок", как она ее называла) была ей верна. Раису Степановну Стручкову Гердт любила нежно, как родную дочь. Своих детей у нее не было. Дома у нее бывали Вивиана Абелевна Андроникова, жена Ираклия Луарсабовича, умная, тонкая, замечательная женщина, гибкая, дипломатичная, радушная. Часто приходила Аннуся Вильямс, вдова знаменитого художника Петра Вильямса. Но самым близким ей человеком была Сильвия Федоровна Нейгауз, фактическая жена Генриха Нейгауза, музыкант, благородный человек, говорившая по-русски с сильным швейцарским акцентом, хотя в России жила уже довольно давно.

В день рождения Елизаветы Павловны всегда днем приезжал ее поздравить прославленный премьер ленинградской и московской сцен Алексей Николаевич Ермолаев с балериной Ириной Возиановой. Они входили в гостиную с роскошным букетом цветов и неспешно беседовали за чашкой душистого чая.

Ермолаева сменял Юрий Григорович, которого очень любила и ценила Елизавета Павловна. Она знала его давно, еще с тех лет, когда он жил в Ленинграде, его женой была Алла Шелест, и он только наведывался в Москву. Она чувствовала себя с ним легко и свободно. Журила его за нагромождение хореографических трудностей в балете "Спартак": "Они себе все ноги переломают", - говорила она, особенно заботясь о Володе Васильеве, - считала, что такого танцовщика никогда не было в России. "Он выше Нижинского, во всяком случае, не хуже его", - убежденно говорила она.

Григорович для нее был прежде всего племянником артиста Георгия Розай, с которым Гердт танцевала в Мариинском балете "Дочь Фараона" и "Павильон Армиды". Розай был великолепный характерно-гротесковый танцовщик и обладал редкой виртуозностью. Умер молодым, в 29 лет.

Елизавета Павловна любила балеты Григоровича, его белую "Спящую красавицу" и "Лебединое озеро", которое он поставил в 1969 году. "Спартак" ценила меньше, ей не нравилась музыка Хачатуряна, и постоянно восхищалась балетом "Легенда о любви" (музыка А. Меликова).

Она ездила в театр, когда танцевали ее ученицы, театр присылал за ней машину на урок. Григорович очень тепло относился к ней, для него она была "осколок прошлого". Он и сегодня называет лучшими педагогами Агриппину Ваганову, Елизавету Гердт и Марину Семенову.

В самые последние годы ее жизни к ней стала почти ежедневно приезжать Уланова, Елизавета Павловна захотела ее видеть, к тому времени она была уже очень больна. Их связывали своеобразные отношения. В ленинградский период Уланова репетировала с ней "Лебединое озеро", потом личные обстоятельства их развели, но они продолжали следить за творческой жизнью друг друга и не теряли взаимного уважения.

Кроме балета, мало что волновало Гердт. Она не занималась общественной деятельностью, была безразлична к наградам, званиям, мнение восторженной публики, заполнявшей балетные спектакли Большого театра, для нее не имело значения. Она могла сурово сказать той же Плисецкой или своей любимице Стручковой: "Что с тобой сегодня?" - "Но вы же видите, какой был успех!" - "Успех? Да в зале никого не было, кроме меня и Марины, одни мужики и африканцы". Это означало, что в ложе у сцены сидели только Марина Семенова и она. Ее отличало редчайшее чувство юмора: помню, она ходила голосовать в Верховный Совет и, вернувшись из избирательного участка, заметила: "Дали две бумажки, на одной - Косыгин, на другой - Нина Тимофеева, странное па-де-де".

Родных к тому времени вокруг нее уже не было: брат жил в США - эмигрировал после революции, а из двух сестер, оставшихся в России, одна умерла в конце 40-х, другая была в ссылке - она в свое время ушла в "народ", увлеклась эсеровским движением, за что при большевиках и пострадала, последние годы прожила в Казани. Елизавета Павловна постоянно посылала в Казань деньги и посылки. В 1966 году умерла и она.

О политике не говорила, но мне запомнился один эпизод. Шел процесс над Синявским и Даниэлем, вся Москва обсуждала происходящее. У нее в доме в гостях был брат Ираклия Андроникова Элефтер Луарсабович, известный физик, но в политике, судя по всему, придерживавшийся ортодоксальных взглядов. Он начал ругать диссидентов. Лицо Елизаветы Павловны стало холодным, голос ледяным, и она произнесла: "Нельзя судить людей за убеждения". Все умолкли, разговор перешел на другую тему.

Советскую власть она не любила и никак не могла понять, как это в 1917 году все вдруг так обернулось. "Думали, матросы побегают, покричат и перестанут, а вот что вышло. Никто никогда и не слышал фамилий этих большевиков у нас в театре. Откуда они взялись?.."

Я смотрел вместе с ней фильм "Обыкновенный фашизм", и она тихонько шепнула мне: "Это про нас или про них?"

Жила, конечно, искусством, но понимала, что происходит в стране.

Очень много читала, знала языки, замечательно владела пером, ее письма были образцом эпистолярной словесности. Но историю запоминала по балетным ситуациям. У нее были свои "опознавательные знаки". Мы с ней смотрели фильм Эрмлера "Суд истории", и, идя в Дом актера на просмотр, я никак не мог ей втолковать, что имя Шульгина ей должно быть знакомо. Когда герой появился на экране молодым - архивные кадры, - она оживилась и, выйдя из зала, сказала: "Конечно, я его знала, у него был роман с Верочкой Трефиловой". Трефилова была известной балериной дореволюционных лет.

Много времени проводила в одиночестве. "Стручок" забегала, но телефон звонил изредка, громкий успех был в прошлом.

Как-то меня спросили: "Почему у Гердт не было той славы, как у других балерин?" Ответить легко: она ничего не делала для этого, не приваживала прессу, чтобы о ней писали, танцевать кончила в конце 20-х годов и, по сути, была далека от времени, в котором оказалась. Воспоминаниям предаваться не любила, во всяком случае, вслух, о прошлом высказывалась только по ходу дела, хотя кому-кому, а ей было что вспомнить.

У нее были свои кумиры: Матильда Кшесинская и Анна Павлова. Никогда не прощу себе, что не взял и не сохранил фотографии, которые видел десятки раз: Павлова, ее муж Виктор Дандре, Александр Гаук и Елизавета Павловна в Италии в 1925 году.

Любила рассказывать о Павловой (гордилась, что она была ученицей ее отца), о ее романе с Дандре: его обвинили в растрате, и Павлова уехала танцевать на Запад, вернулась, заплатила все деньги и спасла его. Впоследствии он был ее импрессарио.

Помню рассказ Гердт, как она приехала в Берлин в 1925 или 1926 году и застала ситуацию: на одной сцене танцует Карсавина (она называла ее "Туся"), на другой - Павлова, и ей пришлось посмотреть один акт Карсавину и на такси мчаться к Павловой. В конце жизни, в 70-х годах, она начала вновь переписываться с Карсавиной, которая жила в Англии.

В 1971 году, не дожив до столетия восемь месяцев, умерла Кшесинская. Елизавета Павловна вытащила из своих запасников фотографии Кшесинской и много рассказывала о ней, было видно, что она огорчена известием об ее кончине.

У нее хранились письма Павловой, Акима Волынского - он был поначалу страстным поклонником Спесивцевой, но потом с ней рассорился и перенес свою благосклонность на Гердт. Хранилось много старинных безделушек, когда нужны были деньги - продавала их. Однажды достала золотой портсигар, на внутренней стороне которого было написано: "Солисту Его Императорского величества П.А. Гердту от Императрицы Всея Руси Марии Федоровны". Уговорить ее не продавать его было невозможно. "У меня таких мелочей много", - небрежно отвечала она.

Ее отличала удивительная несуетность. 1956 год, прибегает кто-то из учениц: "Мы едем в Лондон!" То была первая поездка Большого балета на Запад после долгих лет железного занавеса. "Лондон? - переспросила Елизавета Павловна. - В Ковент-Гардене ужасные сквозняки". Она до революции часто живала за границей, все видела, все знала, в сталинские годы научилась молчать и теперь ездила только в Кисловодск, а когда это стало тяжело - в дом отдыха Большого театра "Серебряный бор" чуть ли не с двенадцатью чемоданами, поскольку возила домашнее постельное белье.

Сегодня вспоминают ее словечки, острый юмор, редкую воспитанность, школу, умение хранить традиции. Раиса Стручкова ведет класс по методу Елизаветы Павловны, во всяком случае, так говорят. Екатерина Максимова всегда называет ее имя среди тех, кому она обязана уроками мастерства.

Об ее горьких мыслях, обидах, одиночестве знают мало. Имя известно только в мире балета. Давно уже ее нет, она умерла в 1975 году, но голос ее достигает нас и поныне, особенно тех, кому посчастливилось ее знать.